Последняя среда. Литература о жизни (Тема номера: Украина)
Шрифт:
Красное небо отразилось в маслянистом потоке, солнце кануло за верхушки холмов Фриско. В этой воде не водится рыба, в этих горах нет монахов-отшельников – мы здесь одни, неприкаянные, со слезящимися глазами, словно береговые дряхлые бродяги с изнуренными и жуликоватыми лицами.
Гляди, Подсолнух, – сказал он. Мертвенно-серый силуэт, большой, точно человек, севший на кучу древних опилок.
Я вскочил от восторга. Я впервые увидел подсолнух. Мне пригрезились джаз Блейка, дьявольские ущелья Гарлема и Восточной реки, мосты, длинные и громыхающие, будто черствые сэндвичи в придорожных закусочных, сломанные детские коляски, черные лысые шины, не подлежащие восстановлению, поэзия речного берега – битые бутылки и презервативы,
Чертова битая рухлядь, мой подсолнух, моя душа, в ту минуту я любил тебя!
Эта грязь – не род человеческий заляпал тебя ею, а сама смерть и придуманные людьми паровозы, рубашка пыли на твоей потемневшей от железной дороги коже, копоть на твоих щеках, черная нужда на твоих веках, вымазанная сажей рука с открытой ладонью, или фаллос, или протуберанец – весь этот грязный индастриал – вся наша цивилизация запятнала грязью твой безумный золотой венец, неясные предчувствия смерти, запорошенные пылью позабывшие любовь глаза, засохшие корни в родной куче песка и опилок, долларовые бумажки, кожух машины, кишки раскуроченного вагона, свисающие на бок языки пустых консервных банок – о чем еще мне сказать? – торчащий конец недокуренной сигары, влагалища тачек, вскормившие нас груди цистерн, сфинктеры электрогенераторов – все впуталось в твои окостеневшие корни, и ты стоял передо мной на закате во всей своей красе!
Совершенная красота подсолнуха! Его совершенная прекрасная сияющая душа! Ласковое око природы, нацеленное на резво всходящую, красноватую, как ягода шиповника, растущую молодую луну, что беспокойно чувствует в закатных тенях рассветный золотой месячный приливный бриз!
Мухи роились вокруг тебя, невиноватого в своей грязи, хоть ты и клял небеса над железной дорогой и свою цветочную душу.
Несчастный засохший цветок? Ты забыл, что был цветком?
Глядя на свою чумазую шкуру, ты решил, что был старым грязным бессильным паровозом, тенью паровоза? Призраком прежде могучего бешеного американского паровоза?
Да никогда ты не был паровозом, Подсолнух, ты был подсолнухом!
А ты, Паровоз, смотри не забывай, что ты паровоз!
И я выдернул крепкий позвоночник подсолнуха, и оперся на него, как на скипетр, и сказал своей душе, и душе
Джека, и всем, кто меня слышал:
Мы – вовсе не наша грязная шкура, не мрачные пыльные безобразные паровозы, внутри мы прекрасные золотистые подсолнухи, благословенные семенем и добавленным к нему нагим телом в золотых волосках, что превращается в безумный черный остов подсолнуха на фоне заката, за которым следят из тени паровоза на усыпанном жестянками берегу на закате у холмов Фриско вечером наши глаза.
Калифорнийский супермаркет
Тем вечером я все время думал о тебе, Волт Витмен. У меня болела голова, я бродил по улицам среди деревьев, а сверху на меня пристально смотрела полная луна.
Пошатываясь от голода, я вошел за вдохновением в супермаркет, и в памяти всплыли перечни из твоих стихов.
Какие персики! Какой колорит! По вечерам сюда идут всей семьей! Мужья толпятся в проходах, жены среди авокадо, детвора среди помидоров. – А ты, Гарсиа Лорка, что ты ищешь в арбузах?
Я увидел тебя, Волт Витмен, старого одинокого бездетного лесоруба. Ты тыкал пальцем в мясо, бросая взгляды на молодых продавцов в бакалее.
Я слышал, как ты по очереди спрашивал их: Откуда эта свинина? Почем бананы? Это ты – мой Ангел?
Я шел за тобой между рядами сверкающих банок, за плечом у меня маячил воображаемый охранник. Не попадаясь на глаза кассирам, мы в одиночку разгуливали среди стеллажей, грызли авокадо, пробовали подряд все фантастические замороженные деликатесы.
Куда нам пойти, Волт Витмен? Через час супермаркет закроется. Куда глядит острие твоей бороды?
(Я раскрыл твою книгу и увидел со стороны нашу сегодняшнюю одиссею, весь этот абсурд).
Ну что, прогуляемся по ночным пустым улицам? Деревья кладут одну тень на другую, в домах гасят свет, мы здесь одни.
Ну что, думая о той Америке любви, которую не вернуть, пойдем вдоль припаркованных синих машин к нашему тихому дому?
Эй, отче, седая борода, одинокий старик, учивший мужеству, что же это была за Америка, из которой Харон увез тебя в своей лодке, и ты остался в тумане на берегу, глядя, как его шест пропадает из виду над черными водами Леты?
С английского
Чарлз Буковский
№ 6
Я поставил на лошадь под номером 6
дождик
в руке – бумажный стаканчик кофе
не разбежишься
ветер сдувает воробьев
с крыши над верхней трибуной
жокеи молчаливо выстраиваются
перед заездом
моросящий дождь
стирает все различия
лошади мирно стоят бок о бок
перед нервной схваткой
нащупываю в пачке сигарету
обхожусь одним кофе
потом лошади проезжают
перед трибунами
увозя своих маленьких наездников —
траурно торжественно радостно
словно это раскрылись цветы
Остановка движения
Любить тебя при свете солнца, утреннего солнца
в гостиничном номере
над проулком,
где бродяги подбирают пустые бутылки,
любить тебя при свете солнца в номере,
где ковер на полу красней нашей крови,
любить тебя, когда остальные торгуют
кадиллаками и заголовками новостей,
любить тебя в номере с фотографией Парижа
и открытой пачкой сигарет,
любить тебя, когда остальные бедолаги работают.
Тогда и сейчас —
расстоянье, наверное, в несколько лет,
но я думаю только об одном —
в жизни уйма дней,
когда она вдруг останавливается, как вкопанная,
и ждет, как поезд на путях.
Я прохожу мимо гостиницы в восемь и в пять,
в проулке кошки, бутылки, пьяницы.
Я смотрю на те самые окна и не знаю,
где ты и что с тобой.
Я иду дальше, и мне хочется спросить —
куда уходит жизнь,
когда останавливается?
Джейн
Джейн – с любовью, которой не хватило
Я тронул юбку,
тронул черный поблескивающий
бисер —
то, что прижималось когда – то
к телу,
и сказал Господу:
Ты – лжец,
все – сказал я – что
так прижималось
или знало мое имя —
оно не может умереть
по заведенному распорядку смертей,
и я взял в руки
ее прекрасную одежду,
эту ушедшую красоту,
и сказал, чтоб меня слышали
все боги,
еврейские боги, христианские боги,
мерцающие осколки, идолы,
пилюльки, хлебы насущные,
глубины, случаи, риски,
заранее все спланировавшие,
наварившие на этих двух расставшихся безумных,
у которых не было ни одного шанса,
комариные планы, комариные шансы,
и я склонился над этим,
склонился над этим всем,
зная —
у меня в руках ее одежда,
но саму ее
они уже мне не вернут.