Последняя ставка
Шрифт:
«Порше» теперь находился перед ним, а еще два автомобиля проезжали через перекресток с Лонг-Бич-фривей. У Крейна сложилось впечатление, что они по меньшей мере десять минут ехали то позади него, то впереди, то параллельно с ним. Если бы за рулем сейчас сидел Оззи, он прибавил бы скорости, выскочил на скоростную полосу, потом с громким визгом тормозов и поворотом юзом ушел бы сразу через три полосы на Атлантик, а потом, изрядно попетляв по городу, поехал бы домой.
Но Крейн был измучен.
– Нет, Оззи, – произнес он вслух, – я не могу шарахаться
Проносящиеся над головами фонари блестели на корпусе «Порше», но не отражались в заднем стекле. Нахмурившись, потому что для того, чтобы как следует сфокусировать зрение, потребовалось немалое усилие, Крейн понял, что заднего стекла просто нет.
Холодная ночь, холеный «Порше», думал он, а заднего стекла нет?
Он представил себе, что рядом с ним сидит Оззи. «Держи ухо востро», – сказал бы старик.
– Ты совершенно прав, Оззи, – ответил на это Крейн и внимательно уставился в переднюю машину.
И благодаря этому увидел, как водитель обернулся и протянул назад руку, в которой блеснул металл.
Крейн плашмя рухнул на сиденье, и в тот же миг лобовое стекло с оглушительным грохотом разлетелось. Его засыпало крохотными кубиками разбитого стекла, в машину ворвался холодный бешеный ветер, а Крейн с силой потянул «баранку» вправо. Впрочем, он тут же собрался, сел, прищурился и выровнял машину.
«Торино», резко встряхнувшись, выехал на обочину, разодрав барьерчик из хрустальной травки, старые амортизаторы просели, и автомобиль на мгновение увяз в траве, но его тут же выдернуло из западни собственной инерцией. Как только тяжелая старая машина остановилась, Крейн врубил задний ход и нажал на акселератор; автомобиль неуклюже прополз дальше по склону кювета и выбрался на пустую, к великому счастью, разгонную полосу на въезде с лепестка.
Он поехал по Атлантик-бульвару, щурясь от бившего в лицо ветра. Хорошенько попетляв по темным улицам, он выехал на площадку закрытой заправочной станции и выключил свет. Вытащил револьвер из-за пояса и обвел внимательным взглядом улицу.
Сердце у него в груди отчаянно колотилось, и руки ходили ходуном. В бардачке машины лежала недопитая пинта «Вайлд тёки», и, посидев минуту-другую, он вытащил бутылку, отвинтил пробку и сделал большой глоток.
«Боже, – думал он. – Так близко еще не было. Так близко еще не было».
Через некоторое время он тронул машину с места, проехал на юг до Пасифик-Кост-хайвей, оттуда свернул на Брукхерст-стрит и добрался до Вестминстера. Автомобиль ощутимо кренился, и ему стало любопытно, что же он сделал с подвеской и балансировкой.
– В чем же мы видим проблемы? – прошептал Архимедес Мавранос.
Он сидел на крыльце Скотта Крейна в темноте и прислушивался к собственному сердцу. В статье Айзека Азимова он прочитал, что человеческое сердце
Это было несправедливо, но ведь справедливость это нечто такое, чего нужно добиваться самому; ее не приносят откуда-то, как почту.
Он наклонился и взял в руку очередную банку «курз». Он прочел где-то, что «курз» обладает антиканцерогенным действием – в нем нет нитрозаминов и прочего, – поэтому он всегда пил только его.
Одному Богу известно, почему Крейн всегда пил «будвайзер». Мавранос и слышать о «будвайзере» не хотел.
Плюнь в ладонь, хлопни по плевку другим кулаком, думал он, и смотри, куда брызги полетят. Так и узнаешь, куда идти.
Мавраноса вышибли из старших классов, когда его подружка забеременела, и он почти двадцать лет очень даже неплохо зарабатывал себе на жизнь тем, что покупал со штрафстоянки Хантингтонской береговой полиции невостребованные автомобили, ремонтировал их и перепродавал с выгодой. Только в минувшем апреле он взялся за изучение естественных наук, математики и мифологии.
Апрель – самый жестокий месяц, думал он.
В минувшем апреле он отправился к врачу, потому что все время ощущал себя усталым, утратил аппетит и начал глохнуть на левое ухо.
«В чем же мы видим проблемы?» – бодро поинтересовался доктор.
Выяснилось, что проблема в лимфоме – раке лимфатической системы.
Что-то кое-как объяснил врач, а Мавранос много прочитал самостоятельно. Он узнал о случайной природе возникновения раковых клеток, а затем изучил понятие случайности – и начал различать закономерности, лежащие в основе истинной случайности: ветви, повторяющиеся узоры, толстяка, представленного в сложной плоской проекции.
С Семнадцатой на Мейн свернула машина, но это не был «Торино» Крейна.
Если кому-то придет в голову измерить береговую линию Калифорнии, нет смысла брать линейку, накладывать ее на страницу атласа, а потом вычислять, скольким милям соответствует примерно десять градусов долготы. Но еще меньше толку будет, если отправиться по побережью пешком с палочкой длиной в один дюйм и брать в расчет каждую приливную заводь, каждый полуостров с башмак величиной; если измерять слишком тщательно, получится величина, приближающаяся к бесконечности. У каждой лужицы, если обмерять ее достаточно тщательно, протяженность береговой линии окажется практически бесконечной.
К таким вещам нужно подходить дифференцированно.
Следует отступить на нужное расстояние.
Турбулентность в водопроводе или сбои в сигналах, идущих по нервам сердца, – или клеточная истерия, именуемая раком, – все это последствия случайности. И если бы удалось… найти закономерности в случайности, возможно, удалось бы и манипулировать ими. Менять их, восстанавливать порядок.
Плюнуть на ладонь и хлопнуть по плевку кулаком, думал он.
И он отыскал этот квартал, этот дом, Скотта Крейна.