Последняя свобода

Булгакова Инна

— Не забывай, рядом был ты. И матери твоей ума и ловкости не занимать.

— Она ничего не рассказала тебе. Значит, была какая-то сделка?

— По-видимому. Сегодня после встречи с Юрой я прокрутил три варианта. «Вы ею пренебрегали, — заявил он. — Она была одинока». Допустим, она мой тайный враг.

— Нет, отец!

— Я сказал: допустим. Она устраивает мне уголовную ловушку. Но и этот вариант не срабатывает.

— То есть?

— Прежде всего она устранила бы тебя.

— Ну, знаешь!

— Отослала

бы в Кукуевку. Она бы ни за что не вошла к Прахову при тебе. И не стала бы врать про бабу Машу.

— Так! Второй вариант.

— Он недалеко ушел от первого. Мой враг ей дорог. Она прикрывает его — и вот уже два года они инсценируют странные события, чтоб довести меня до ручки.

— Третий!

— Шантаж и сделка. Она что-то видела. Но если расскажет — мужу станут известны ее похождения.

— Но если она согласилась, то почему…

— Конечно, согласилась. Но в понедельник отпала сама возможность шантажа: я заявил ей, что мы должны расстаться. Какой вариант ты предпочитаешь?

— Несмотря на всю его подлость, — второй.

— Я тоже. Однако не упускай из виду одно обстоятельство.

— Какое?

— Она слишком любила тебя, Коля, чтоб скрыться добровольно. Или она действительно безумна, или мертва.

— Кто знал о вашей ссоре?

— От меня — никто. А Марго могла сказать кому угодно. Позвонить, например. В общем, я ограничиваю круг подозреваемых теми, кто слушал роман, ведь рукопись была украдена.

— Необъяснимый шаг, поистине безумный. С твоей удивительной памятью восстановить особого труда не составляло, им известно.

— Так ведь не восстановил.

— Почему?

Я пожал плечами. Как объяснить собственное суеверие? Затронул зло — тебе ответили, затронешь снова — ответят. Конечно, я не рассуждал так логически и раз двадцать, не меньше, хватался за перо. Но… не мог. Этот свой неврозик я пышно называл про себя «Проклятье Прахова».

Мы стояли на берегу над громадной огненной чашей, в которой гасли, играя, последние лучи. Вода, лезвие, камень. Неужто здесь?.. И косточки давно затянуты тяжелым жадным илом. Я содрогнулся и услышал Колин голос:

— Пап, прости за откровенность, но что значит «пренебрегал»?

— Спроси у Юры.

— Ты ее любил?

Я усмехнулся.

— Помнишь анекдот про американского папу: «Любовь, сынок, придумали русские, чтобы не платить денег».

— Цинизм тебе не идет.

— Мне уже давно ничего не идет. Я потерял вкус и смысл. Еще над гробом Прахова все думал… — Я вдруг осекся, вспомнив: а Юрочка наблюдал за мной с порога!

Коля заметил сдержанно:

— Если б я не был уверен тогда, что мама вернется, я б его убил.

— Теперь, надеюсь, поумнел?

Он промолчал.

— Никаких порывов, предупреждаю. Мы пойдем другим путем.

— Каким?

— Для начала — в пансионат. Я сегодня звонил Милашкину: он тут отдыхает от неправедных трудов.

Мы двинулись, вдоль озера, где редколесье переходит в парк писательского пансионата.

— Назовем этот вариант «загадка Дома литераторов».

— Неужели ты дядю Васю в чем-то подозреваешь?

— В убийстве — нет. Он неспособен прибить даже божью коровку, помню по детству, оттрепал меня за это крепко. Но в показаниях есть противоречие — его надо разрешить.

— Ты его не спросил прямо?

— Твой дядя — не трепещущая дама с коньяком, его на «понт» не возьмешь.

— Он брат твой.

— И в качестве брата я тебе скажу: Василий — одна из самых своеобразных личностей, которых я знал.

— Да, пожалуй, — согласился Коля. — Он простой, очень добрый и веселый.

— Вот именно. К сорока восьми годам сохранить в чем-то детскость мироощущения — очень и очень непросто.

Милашкин наслаждался знойным закатом в березовой аллее с юной красоткой, которая упорхнула, точно бабочка-капустница в светло-зеленом шелке. Секретарь рассвирепел, но сдерживался.

— …и вот, Артур Иосифович, хотелось бы посоветоваться, — бубнил я. — Издавать?

— Как будто у вас есть выбор! — Он фыркнул. — Мне, например, никто не предлагает.

Да, сладкие секретарские времена канули в небытие.

— Почем он платит?

— Десять тыщ за лист, — чтоб не доводить его до родимчика, я переменил тему: — Я ведь два года назад потерял — вы не поверите! — свою самую дорогую рукопись.

Лицо Милашкина просветлело.

— И вот на днях нашел.

Потемнело.

— Так что с похорон Прахова — помните? — жил, опустив руки, протянув ноги.

— Я утверждал и буду утверждать: наша беда — водка. Вы, молодой человек, в каком жанре?

— Он, слава Богу, в дипломатическом.

— Леонтий Николаевич, я всегда восхищался вашим умением жить.

— Но, как вы верно заметили, Артур Иосифович, водка. Абсолютно вылетели из головы те события. Ну просто амнезия.

— Я был бы счастлив, кабы события двух последних лет вылетели у меня из памяти, — процедил секретарь.

— Но их необходимо восстановить.

— Зачем?

— Рукопись я нашел разрозненную. И куда делись самые ударные сцены — не представляю.

— Вы что, ее с собой на похороны таскали?

— Да, так уж сошлось.

— Но если б в ЦДЛ нашли…

— Я теперь никому не верю.

— Тут вы правы. Сколько предательств я испытал… И издателю своему не очень-то доверяйте. Деньги вперед (но это между нами). — Милашкин задумался. — Я бы не сказал, что вы были до упаду… но крепко. Где находилась рукопись?