Последняя свобода

Булгакова Инна

— Что-нибудь еще ты в ней запомнил?

— Я видел только силуэт. Крупная, в чем-то темном, в руках ничего.

— Без сумочки… и пошла не на станцию, — отметил я задумчиво. — Должно быть, кто-то из местных. Дальше.

— Ну, вошел в калитку, в спальне ночник горел.

— Ты бывал у Марго в спальне?

— Один раз. Позвонил у входной двери, никто не отозвался. И уехал в Москву.

— Слушай, давай не будем. Ты вымолил это свидание и, не поискав, не подождав, сразу укатил. Ни за что не поверю!

— Я осознал свой грех.

— Вдруг осознал? Что же тебя так напугало?

— Меня

поразил ваш роман.

— Не вижу связи.

— Меня поразил ваш роман, — повторил он упрямо.

— Так поразил, что ты его украл?

— Нет! Я не входил, дом был заперт.

— Ты уже знал, что Прахов умер?

— Нет! — выкрикнул Юрочка.

Разговор тек бестолково, с непонятным подтекстом. В дверь постучали, женский голос гаркнул: «Юр, к телефону!». Он вскочил, на пороге обернулся, бросил странный взгляд и исчез. Меня как током пронзило: там, в ЦДЛ, когда я стоял у гроба, — вот так же взглянул с порога и скрылся. Он? Кажется, он. Меня отвлек Милашкин — член похоронной комиссии. А потом закружили траурные церемонии… «Тот» был в трауре! Точно, в чем-то черном. Женщина в темной одежде… «Черна твоя душа, и остро лезвие».

Вот тут, в убогой московской коммуналке, всей душой почувствовал я, что Марго мертва и что будут меня терзать письмами до конца дней. Почему горит лампада в углу? Какие грехи он замаливает? Я подошел, вгляделся в озаренные глаза и не услышал шагов за спиной — лишь тяжелое дыхание. Резко развернулся, ножа у него не было — в старинном трепещущем свете другие глаза, воспаленные, с нехорошим, нездоровым блеском. Я пожал плечами и ушел.

Понесло меня зачем-то домой на «Аэропорт». Делать мне там было совершенно нечего… и в Кукуевке нечего… Ну как же? — размышлял я, развалившись на тахте. — Восстановлю три страницы — и Гриша выдаст шикарный двухтомник. Леонтий Востоков. Неизданная проза — золотыми буквами (так он меня соблазнял) по черному глянцевому полю переплета. Кому она сейчас нужна — проза моего поколения? Верный друг за два года созрел для полноценной коммерческой жертвы. Для прижимистого Горностаева это странно. С другой стороны, жить не на что — это тоже странно.

Я ничего не смогу восстановить, пока не найду Марго — живую или мертвую. По словам ученика, они переспали четыре раза. Дело не в арифметике, но в Кукуевке для этого была одна-единственная возможность: всего раз в то лето я ночевал (вместе с Колей, кстати) в Москве. До коммуналки Марго не снизошла бы — наверняка он приезжал сюда. Он мог знать Прахова. Ну и что?.. Девяностолетний старик умер от разрыва сердца… да почему, черт возьми, в те самые минуты, когда я писал последнюю фразу?

Почему я ожидал увидеть в его руке нож? Письма. Точил и точил — и белое платье покрылось пятнами. Но ведь крови не было — пролилось вино. Замыл. Тогда и вино бы замылось, а темно-красные брызги были заметны на красном фоне. Я тогда встал на колени: пахло «Каберне». И что-то неуловимо нарушилось в спальне — какая-то симметрия. Осмотреть и продумать.

Да что я зациклился на брачном ложе? В лесу, на берегу, в парке пансионата — сколько угодно укромных уголков — и дождь смыл следы. И нету трупа — не удалось привести в движение доблестные «органы». Но мне все мерещилась душная с бордовыми бликами солнца сквозь портьеры комната, где прошелестело что-то черное и где с тех пор я не спал ни разу.

Призраки, прочь!

Глава 6

Я вышел на площадку и наудачу позвонил в соседнюю квартиру. Удача.

— Марья Петровна, это я. Востоков.

Бывшую нашу дворничиху я почти не знал, но два года назад мы с ней слегка сошлись на почве похорон. И она мне как-то позволила, под предлогом купли-продажи, проверить праховский «Ремингтон»: предлагают такой же, стоит ли…

Продолжает лелеять правнучку, значит, Прахов сообразил в свое время обратить опереточные гонорары в нечто более существенное, инфляции не подлежащее.

Баба Маша приоткрыла дверь ровно на дверную цепочку, осмотрела меня и впустила. Прогремело пять замков! Мыслимо ли, чтобы Прахов оставил в день смерти свои покои открытыми? Немыслимо — но факт.

— А Мария у нас в Кукуевке, — сообщил я жизнерадостно. — Сын приехал.

— А я знаю, — старуха скорбно смотрела на меня слезящимися глазами. — Проходите, Леонтий Николаевич.

Прошли в гостиную в уютном, грубовато-добротном стиле пятидесятых. Уселись в глубокие кресла.

— Может, чайку?

— Я ненадолго. Как вы себя чувствуете?

— Какие мои теперь чувства. Не берет Бог.

— Да, старик вас тогда крепко подкосил.

— Подкосил, батюшка.

— А ведь какой здоровый был.

— Здоровый, ох здоровый.

— На минутку б вы пораньше — может, и спасли бы.

— Куда! Уж весь окоченелый был. Я как свет включила…

— А тут болтали, будто вас днем к нему вызвали.

— Я знаю, — зловеще сказала старушка, — кто на меня наговаривает, на мое место метит. Только Машенька меня любит. Сколько зла на свете, Леонтий Николаевич.

— Это правда. Так не вызывали?

— Не верьте. У нас с ним в тот день уговор был: я уборку у себя делала, а телефон под рукой.

Господи, что ж тут произошло? Я смотрел в дверной проем кабинета — в холодный зев давно не действующего камина, возле которого лежал Прахов (как описывала сейчас баба Маша). Скрюченный в последней судороге, по-старомодному элегантный: белая накрахмаленная рубашка, темная «тройка» с красной искрой, галстук-бабочка и лаковые туфли. Таким он бывал, должно быть, на своих премьерах.

Мне вдруг вспомнилась кончина Фета (где-то читал): мука жизни и страх смерти. Он взял нож, чтобы вскрыть вены, как древнеримский аристократ, — и упал от разрыва сердца. Бог сберег поэта от самоубийства.

— А ножа возле него не было? — спросил я машинально, однако баба Маша не удивилась.

— Ножа не было, — сказала она твердо. — Что ж покойник — разбойник, что ль, был?

Разбойник, да еще какой (подумалось), но не аристократ и не поэт.

— А про Машеньку я не знала, — продолжала старуха. — Она ж к вам в Кукуевку сроду не ездила. Позвонила в «скорую» и начальнику. — (Вероятно, какой-то секретарь в Союзе писателей.) — Они хорошо распорядились. А сердце ноет: не простится с прадедушкой, круглая сирота, никого на свете нету… Обзвонила всех по его книжечке — вот на вас и напала. А теперь думаю: может, и лучше, что она не видала его.