Последняя улика (сборник)
Шрифт:
Ну что тут будешь делать?! Та же неопределенность, когда пригласили для опознания других. Никто не давал точного ответа. Богомолова и Высоцкая поджимали губы, Шибков смущенно крякал. Расстроенная Вера собралась было отпустить людей, но, перебирая в уме все мелочи, известные ей по делу, сообразила вдруг - голос! Все ведь слышали голос женщины. А что, если попытаться... Она понимала, что нужно тщательно подготовить такое не совсем обычное мероприятие и, попросив приглашенных задержаться, зашла за советом к прокурору. Обсудив детали, опознание решили проводить вместе: Вера - со свидетелями,
По просьбе следователя машинистка быстренько отпечатала в трех экземплярах тексты: "Тетенька, я из деревни, у меня мама умерла, а шофер ждать меня не хочет".
Это слышала Пушкова.
"Там, на автобусной остановке, авария".
Это для Светы и Оли.
"Дядечка, ой, увези скорей, мужик за мной гонится, пьяный и с топором".
Это сказала неизвестная Шибкову.
Бумажки раздали всем трем женщинам. С неослабевающим удивлением наблюдала Вера Васильевна за поведением Снеговой. Она казалась совершенно безмятежной. Вытянув шею, заглянула в бумажку соседки. Что это? Может быть, невиновность? Или умение владеть собой? Если последнее, то просто поразительно и совсем необъяснимо. "Ну что ж, на то и щука в речке, чтоб карась не дремал", - усмехнулась Вера.
В кабинет Николаева привели Снегову, здесь же были понятые и Протасевич. Из кабинета в крохотную приемную вел небольшой тамбур, двери в нем оставили открытыми, голоса должны звучать ясно и чисто. Женщин усадили так, чтобы их не было видно из прихожей.
Первой в приемную пригласили Олю Богомолову. Она вошла, заинтересованная необычной ситуацией.
– Там, на автобусной остановке, авария, - послышалась фраза.
Вера Васильевна, внимательно наблюдавшая за Олей, поняла - нет.
– Там, на автобусной остановке...
– услышав этот голос, Ольга беспокойно глянула на Веру Васильевну, та оставалась бесстрастной; а голос звучал из кабинета: - ...авария.
– Она, - прошептала Богомолова и закричала вдруг, закрывая лицо руками: - Она! Она! Она!
Вера Васильевна бросилась к ней, успокаивая, но сама ощущала неприятное чувство, как будто рядом происходит что-то страшное, непоправимое. "Все верно, - пронеслось в голове, - это же противоестественно - убийство!"
– Свидетелем Богомоловой опознана подозреваемая Снегова, - услышала Вера Васильевна слова прокурора и вывела Олю в коридор.
По голосу Тамару Баркову-Снегову безошибочно узнали и Высоцкая, и Пушкова, и Шибков; последний, услышав Тамару, удивленно сказал:
– Она, стерва!
– и извинился.
Конечно, это была удача.
Но побледневшая Снегова упрямо твердила свое: "Нет, не я".
Оставался только один день, когда Снегову-Баркову можно было задерживать в отделе. Оснований для ареста недостаточно, прокурор санкции не даст, нужны еще доказательства. Но, увы. "Так, - усмехалась про себя Вера, - есть пока блохи, а не аргументы".
Но жила в ней надежда, даже уверенность в том, что огромная работа даст свои результаты, непременно даст. Как собираются ручейки и образуют полноводную реку, так собранные с трудом, иногда и с кровью доказательства рождают великую силу - истину.
О покушении на оперуполномоченного
– Жалко, Ярина нет, участкового, он бы, однако, мигом разобрался, толковали жители.
По собственной инициативе председатель сельсовета собрал всех, кто видел Богданова в день перед случившимся. К приезду оперативной группы кабинет, где совсем недавно Богданов с Петуховым наводили порядок, был полон, сидели здесь и супруги Степанко. Анатолий занялся свидетелями, председатель сельсовета предоставил ему помещение. А Николаев, не мешкая, приступил к допросу основного свидетеля, Семена Ярина.
Охотник степенно ждал, пока майор достанет бумагу, ручку. Старик успел принарядиться, суконный пиджак сидел на нем мешковато, источая запах белого багульника - сибирячки спасают им от моли бережно хранимые вещи. Спокойное достоинство читалось на его лице. Начал дед Семен свой рассказ не совсем обычно.
Майор знал характер своих земляков, знал и особенности сибирского разговора, а потому слушал, не перебивая.
– Значит, так я тебе, паря, скажу. В жизни не бывает худа без добра. Вот и седни так приключилось. Ругай меня, не ругай, а я на глухариное токовище каждую весну хожу. Как взял меня батя малолетком с собой, так я и "заразился", да вот уж более шести десятков этим болею. Апрель идет начало токовищ. Я, почитай, все их окрест знаю. Однако, думаю, пора уже, и собрался до свету. Они, глухари-то, токуют на ранней зорьке. Да ты не думай, - он прижал руку к груди, - что я их бью. Иной раз за всю весну ни одного. Куда мне вдвоем со старухой? Любуюсь я ими, душой радуюсь.
Иду я по тайге не шибко, сторожко - глухарь пугливая птица; верст пять прошагал, там тропка у меня узехонька, - охотник показал, отмерив на столе полоску в полметра.
– Вот така тропочка. Иду, значит. Был когда-нибудь на токовище?
– обратился охотник к Николаеву. Тот молча кивнул.
– Ну, так знашь красотищу эту. Как он, глухарь-то, шею вытянет, да ожерелку радужную надует, а гребень, гребень-то заалеется, хвост раскроет - чисто царский павлин, и цокает, цокает...
Дед мечтательно улыбнулся.
– А капалухи, подружки-то евонные, чо вытворяют - будто и вниманья не обращают, а сами глазиком зырк-зырк, ну чисто девки!
– Ярин рассмеялся было, но тут же одернул себя.
– Разболтался, старый.
Майор улыбнулся ему - старика торопить нельзя, уважение потеряешь, а без уважения и помощи большой не дождешься. Сибиряки - гордый народ. Мечтаю, значит, я, - продолжал между тем дед.
– Глядь, елешка небольшенька срублена у тропки, да ладненька така. Я ругнулся про себя: весной таку красоту губить, ель да кедрачик счас, весной, всю тайгу оживлят зелененьки, свеженьки. Чо тако, думаю? Глянул в сторону. Глаз-то у меня зоркий, увидел сразу - есть чо-то под ветками. Подошел - батюшки-светы, то паренек ваш, Алик. В кровище весь, без памяти. Пригляделся - живой. Тут уж я не помня себя волокушу соорудил - на себе-то не допер бы. Ну и приволок сразу к фершалице, Остально ты знашь.