Посмертно. Нож в рукаве
Шрифт:
— Да, доктор благородство проявил, от платы отказался. Стыдно ему стало. Хоть и с опозданием.
— Ничего ему не стыдно, — ухмыльнулся Костяк. — Ему твоя хозяйка приглянулась. Он ей по правде помочь хотел.
— Ты-то откуда знаешь? Выдумываешь. Разве не я Дуллитла уговорила? — с неудовольствием пробурчала Даша.
— Ты-ты, не сомневайся. У сородича твоего времени не было. За ним и вправду следили. Я проверял. Когда ты его прижала, он рискнул задержаться. Но если руку, к примеру, мне резать нужно было бы, то вряд ли бы лекарь согласился. Что ни говори, а к красивой
— Это Эле такая красивая? — с любопытством поинтересовалась Даша.
— А то. Все при ней. Лет десять назад она… Ну, это уже не важно.
— Очень даже важно. Значит, ты тоже ради хозяйки суетился? Донжуан костлявый. Она тебе в матери годится.
— Это не важно, — мерзко заулыбался Лохматый. — Вот то, что она меня отлупила, — это да, это меня серьезно охлаждает.
— Кобель трусливый, — пробормотала Даша, допивая пиво.
— Слушай, Даша-Аша, а у вас там целуются? — прошептал Костяк.
Даша хихикнула:
— Ты что это? Опять начинаешь? Не буду я с тобой целоваться. С чего бы это вдруг?
— Да нет, зачем целоваться, — прошептал Лохматый. — Ты меня просто научи. Я как-то совсем не умею.
— Вот еще. Пусть тебя шлюхи учат. В качестве премии за регулярные посещения.
— Скажешь тоже. Кто же со шлюхами целуется? — недоуменно дернул плечом Костяк.
— Ты что, совсем не умеешь? — удивилась Даша, пытаясь разглядеть в темноте лицо парня. — Врешь, наверное?
— Где мне учиться? На Пристанях? Или когда в чужие дома залазим?
— А ты не залазь, — заплетающимся языком посоветовала Даша. — Больше свободного времени для поцелуев будет. Ты же уже взрослый мальчик. Когда целуешься, главное правильно губы держать…
От Лохматого пахло хорошо выделанной кожей и солнцем. Кожей пах, конечно, жилет, а не парень, но Даша ориентировалась в столь мелких деталях уже не очень хорошо. Запах был приятный. От пива кружилась голова. И у губ был вкус темного пива. И совсем не нужно было Лохматому учиться целоваться. Умел… Глаза Даши закрывались. Устала… устала за долгий день. Руки у Лохматого были осторожные, вкрадчивые. Ох, скотина он наглая. Неужели не понимает?
Широкий порожек дома отдавал спине дневное тепло. Здесь всегда было удобно зелень мельчить для сушки. Руки и ноги налились тяжестью. Лохматый, догадливый и надежный, сейчас творил совсем лишнее. Даша пыталась прервать цепочку бесконечных поцелуев, но уж очень дыхания не хватало. Что же он делает, дурак?
— Ох!
Лохматый двигался мягко и одновременно тяжело. Губы его то не отпускали рот Даши, то обжигали поцелуями щеку и шею. Пальцы девушки вцепились в мягкую кожу жилета. Отпихивать поздно. Вообще, уже все делать поздно. Тяжело под мужчиной, руки слабеют. Даше хотелось жалобно застонать, но губы были заняты поцелуями.
Лохматый содрогался, как от боли. И обнимал до боли. Потом задышал, как от боли, осторожно сполз рядом, завозился со штанами.
— Ты зачем? — пробормотала Даша, глядя вверх на звезды. Половину неба закрывала стена и крыша дома. На второй половине сверкал и раскачивался миллиард равнодушных звезд. — Ты зачем это сделал, Лохматый?
— Ты же не возражала, — придушенно прошептал парень.
— Я же пьяная. Идиот. Воспользовался как… как… животное.
— Я не пользовался, — упрямо прошептал Лохматый.
— Дурак ты. Как все. — Даша заплакала. — Уходи.
Костяк засопел:
— Уйду. Сама ты… Эх, разве поймешь вас, кровь благородную. Ты же сама… A-а, ну тупой я, тупой…
Лохматый взлетел на забор и вмиг исчез.
Даша еще немного посидела на порожке, поплакала и пошла спать. Эле дышала ровно. Выздоровеет. От одеяла пахло сушеными грушами. Решетку с новой, порезанной для сушки, порцией Даша пристроила под крышей над самой койкой. Заворачиваясь в одеяло, девушка в последний раз всхлипнула и прислушалась к себе — ничего особенно не болело. Предрассудки. Вот и стала женщиной. На пороге, как шалава последняя. Можно сказать, под забором — что там, до него два шага. Обидно, но завтра с утра за водой все равно нужно идти. Встать пораньше…
Лохматый не приходил. Дня через четыре Эле поинтересовалась:
— А что ворюга не заглядывает? За городом шныряет где-то?
— Наверное, — неохотно сказала Даша. — У них сейчас дел много.
— Угу, — согласилась хозяйка. — Что случилось-то?
— Я откуда знаю? Я же здесь вожусь. Вчера только в бани вышла ненадолго. Там мне про Лохматого никто не докладывает.
Эле согласно кивнула и задумчиво сидела на кровати, пока Даша не прошла мимо. Рывок за подол кинул легкую девушку на кровать. Эле обняла ее за шею здоровой рукой, слегка стиснула.
— Я, Даша-Аша, конечно, сейчас хилая и с камнем на руке. Меня, конечно, можно и не слушаться. Я, может, и не оправлюсь никогда. Но пока я языком ворочаю, будь любезна со мной как с нормальной разговаривать. Понятно?
— Понятно. Я же ничего… — пискнула Даша, сдавленная за шею.
— Говорю — не ври, — пояснила хозяйка.
— Я и не думала, — обиженно сказала Даша. — Я тебе больше курицу варить не буду, а то в ней калорий так много, что ты мне шею открутишь.
— Нет, слаба я еще, — с сожалением призналась Эле.
— Как сказать, — пробормотала девушка и осторожно попыталась высвободиться. Эле ее отпустила, но придержала за руку, заставляя сидеть рядом.
— Говори давай. Я тебя вдвое старше. В матери гожусь. Мне все говорить можно. Если и наору, переживешь.
— Я вас, хозяйка, вроде мамой и считаю, — скованно сказала Даша.
Эле погладила хвостик волос девушки:
— Мамка-то твоя настоящая жива?
— Жива. Наверное. Только не вернуться мне никогда, — Даша опустила голову.
— Что у тебя привычка слезу пускать? Как жизнь сложится — одни боги знают. Может, еще и увидишь мамку. Меня больше хозяйкой не называй, нехорошо. Вот через год-два будешь меня бабкой кликать. Или мамкой. Когда мне четвертый десяток пойдет. За это спасибо, — Эле постучала по гипсу на руке. — Сама бы я не решилась, да потом всю жизнь бы переживала.