Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Нам надо лететь в Иерусалим. Вы видели это своими глазами. Скажите ему.
Помогите мне убедить его.
— Не имею права, — сказал я. — Но рассказать, что я видел — обязан.
— Да. Просто расскажите, что вы это видели. Он поймет. Хотите коньяку?
— Хочу.
Кабинет Зеботтендорфа располагался в отделе Крови дракона. Там трудились четыре молодых человека самого подозрительного вида. Отдел напоминал декорацию фильма о безумном ученом: коктейль из физической, химической и оптической лабораторий, составленный с истинно немецкой обстоятельностью и сентиментальностью. Рядом с точными и дорогими приборами стояли вазочки с цветами, на стенах среди таблиц висели фотографии девушек и собачек, а также салфетки, на которых вышиты были любимые Зеботтендорфом назидательные стишки. Из стоящего в углу «телефункена» доносились предательские синкопы джаза Глена Миллера.
Проезжал я их хваленую Чаттанугу — ничего особенного. Обыкновенный полустанок.
— Сейчас я вам покажу кое-что, — барон заговорщицки понизил голос, отпирая сейф. — Вот, взгляните: подлиная кровь дракона.
В хрустальной пробирке алели похожие на бусины гранулы ксериона.
Мне понадобилось немало усилий, чтобы промолчать.
Дело в том, что обычно ксерион помещается в капсулы из пчелиного воска. Он, конечно, просвечивает сквозь них, но тускло. Цвет гранул — коричневый, и они неправильной формы. Но тот ксерион, который мы переправляли «Гугенотам свободы» для выхода Америки из Великой депрессии, тот, который вез Брюс, а потом и я — тот был из чисто эстетских соображений запечатан в воск горных пчел, подкрашенный кармином. И вот перед собой я видел десяток гранул того самого ксериона…
— Кровь дракона — это, если я правильно помню, одно из названий Философского камня? — сказал я.
— Совершенно верно, — обрадовался моим познаниям Зеботтендорф. — Вот этого количества достаточно для того, чтобы произвести центнер чистейшего золота.
Скоро мы приступим к синтезу этого вещества…
— Стоило ли тогда затевать войну? — пожал я плечами.
Зеботтендорф огляделся, взял меня за плечи и сказал негромко…
— Война — это дело рук политических пигмеев. А мы с вами маги, Николас. Какой коньяк вы предпочитаете?
В сейфе стояла всего одна бутылка…
14
Подвигну мертвих, адских, воздушних и водних,
Соберу духов, к тому зверей многородных.
Созову купно, прийдут змии страховидни,
Гади, смоки, полозы, скорпии, ехидны:
К концу дня у них были ключи от двух сдающихся на короткий срок квартир: в Хамовниках и на станции Лось, пропуск в семейное общежитие Останкинского пивзавода и обещание пустить на ночь в студию одного малоизвестного фотохудожника. Этим обещанием и воспользовались в первую очередь.
От станции метро Таганская до студии было минут пятнадцать неторопливой ходьбы. С наступлением темноты приморозило. Лужи схватывало ледком, звук шагов звонко отлетал от стен. Пустой трамвай обогнал их, рассыпая искры. Из витрин высокомерно взирали на людей чернолицые манекены.
Студия располагалась в полуподвале ненового обшарпанного трехэтажного дома. Коминт, бывавший здесь когда-то по левым делам, долго не мог найти вход среди множества дверей: подъездов, магазинных подсобок, бойлерной, прачечной…
Потом он долго не мог вспомнить, как здесь включается свет.
Студия была прохладна, просторна, тиха и пуста. В углу вопреки всем законам природы не падала пирамида мебели и всяческих приспособлений, названий которых ни Коминт, ни Николай Степанович не знали. Пахло химикатами, спортзалом и дешевой парфюмерией.
Вдвоем они аккуратно, как при игре в великанские бирюльки, разобрали частично пирамиду, вытащили кушетку, столик и два плетеных кресла.
Владелец студии, друг друзей Коминта, недавно с шумом и позором был изгнан из Склифосовского и отлеживался теперь дома. История его двойного падения была такова: сперва он поскользнулся — это произошло в те кошмарные февральские дни, когда при минус пяти лил дождь и вся Москва была покрыта слоем льда — и заработал сложный перелом. На ногу ему, предварительно просверлив ее во многих уцелевших местах, нацепили полпуда нержавеющей стали, в просторечии именуемой «аппаратом Илизарова», и уложили в кровать. А так как фотомастер с многолетним стажем просто отвык спать один, то он, понятно, нервничал и худел, покуда не нашел себе подругу с таким же аппаратом, но на другой ноге. Они уединялись в пустующей клизменной и как могли скрашивали друг другу серые монотонные больничные будни. Но одной несчастной ночью (тринадцатого марта, правда, не в пятницу, а в среду) в порыве страсти один аппарат Илизарова, как бы воспламененный своим хозяином, тесно соприкоснулся с другим: Когда пришло утро и настала пора покинуть грот Венеры, то оказалось, что проклятые железяки слились в пылких объятиях, и заставить их расстаться оказалось выше человеческих сил.
Травматолог тоже долго не мог их расцепить, поскольку скисал от смеха и ронял слесарный инструмент.
Лежал теперь несчастный фотограф дома, довольствовался женой и подругой жены, по больничному ему никто платить не собирался, так что грязные доллары Николая Степановича оказались как нельзя кстати.
Гусар прошелся по периметру студии, осмотром остался вполне удовлетворен и улегся на чехол от светильника.
— Кормить же тебя надо, — сокрушенно вздохнул Николай Степанович. — «Чаппи» ты не ешь, колбасу не ешь…
— Ммя, — по-кошачьи сказал Гусар.
— Знаю, что мясо. Но вот видишь, живем, как скифы-кочевники, которые еще пока не переломали крестцы всем коням и не перешли на оседлую жизнь… Баранов нам с собой водить — хлопотно…
— Пиццу тебе купить? — спросил Коминт.
— Грр! — повеселел Гусар.
— А тебе, Степаныч?
— Грр.
— Тогда, значит, и мне. Пять минут — я тут на углу киосочек заметил.
Он ушел и почти тут же пришел — Николай Степанович задумался о чем-то настолько глубоко, что выпал из времени. В руках Коминта были коробки с пиццей, а из карманов торчали горлышки темных пивных бутылок.
— А киосочек тот, кстати, продается, — сказал он. — Может, купим?
— Пицца приедается, — сказал Николай Степанович, откупоривая бутылку.
–
Проверено на себе. Когда я отсиживался в Генуе в сорок четвертом, — и он рассказал, как после похищения Муссолини прятался от всех — и от врагов, и от друзей — в погребе пиццерии кривого Джакопо Серпенто; пиццу приходилось есть на завтрак, обед и ужин, запивая молодым вином; уже через месяц это превратилось в пытку.
— Да я вообще-то не о том, — сказал Коминт. — Там печка, тепло, и раскладушка как раз помещается. А окошко открывать и не обязательно вовсе.
— Ну да, — сказал Николай Степанович. — И повесить объявление: «Порядка нет и не будет». Нет уж, лучше покочуем еще.
Они сжевали пиццу и выпили пиво.
— Ну, что? Пойду я, наверное? — Коминт посмотрел неуверенно.
— Да. И не устраивай засад поблизости. Будь дома. Утром жду тебя с машиной.