Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Уже после первого тоста — за «Леха, Чеха и Руса», — я почувствовал, что голова стала легкой, как аэростат, а ноги тяжелые, как адмиралтейские якоря. Не стало сна и усталости, не стало тревог и волнений. Я знал, что мы победим, что Аннушка меня любит, что Татьяна меня тоже любит, да и судьба меня тоже любит, коли так бережет для чего-то. На собеседников моих напиток произвел такое же магическое действие, и начался традиционный спор славян между собою, окрашенный в цвета любви и восторга. Пан Ежи обличал клятвопреступника Хмельницкого, а Ярослав кричал, что это именно чехи остановили татар и не пустили в Европу, а русские отсиживались у татар в тылу.
Конечно, кричал я, татар-то два десятка до Чехии доковыляло, а смоленские полки в это время Бэйцзин, именуемый ныне Пекином, брали в составе войска Хубилай-Хана. Но тут же вместе с Хмельницким и татарами все обрушились на пруссаков и стали их давить, давить: Пан Ярослав тут же сочинил песню, из которой в памяти моей сохранились только две строчки: «Войско польске Берлин брало, а россыйске помогало:» , и мы ее исполнили с большим подъемом.
Потом Ярослав висел у меня на плече и говорил: «Плохо, брат, ты этих мадьяр знаешь!..» Пан Ежи танцевал при луне. Последнее, что я отчетливо помню: мы вновь сидим за столиком, Тадеуш разливает мед, и пан Ежи завершает отчего-то вспомянутое предание о Гаммельнском крысолове…
— :но только не вышли дети по ту сторону Альпийских гор и не основали нового города, как утверждают бестолковые швейцарцы, а так и остались жить под землей и повелевать крысами — да только по крысиным же законам…
15
Одни обязанности войска, другие полководца: солдатам приличествует сражаться, полководцы же приносят пользу предусмотрительностью.
До утра больше ничего не произошло.
Николай Степанович пытался еще и еще увидеть Брюса, но уже не получалось…
Брюс будто бы накрыл себя непрозрачным колпаком. С большим трудом удалось примерно определить место расположения этого колпака.
Потом, когда под рукой будет карта, можно установить названия и озера, и двух маленьких городков поблизости от его убежища… Но и так уже многое ясно.
Брюс жив и скрывается где-то в Альпах. Это хорошо. Он не один, и это тоже хорошо. Он воюет против моих врагов, и это просто отлично. Но почему перед ним стояли две свечи?..
Яков Вилимович! Отозвался бы, а? Откликнулся бы…
В самом начале шестого Гусар тявкнул, и Николай Степанович пошел к двери.
Слышен был шум подъезжающей машины. Шаркнули тормоза. Стукнула дверца.
Потом вторая.
Торопливые шаги.
Это был Коминт и с ним кто-то еще. Женщина. Николай Степанович открыл дверь.
Гусар заворчал ласково.
За Коминтом, отставая на полшага, шла цыганка Светлана в длинном кожаном плаще и широкополой шляпе с вуалью. Она была сейчас до такой степени похожа на Нину Шишкину, что Николай Степанович на секунду потерялся во времени. Везде был двадцать первый год, и только Коминтов «москвич»…
— Степаныч! — и всё вернулось в наши дни. — Атас, Степаныч!..
Действительно, был «атас». Светлана, прилетевшая поздно ночью и разыскавшая Коминта уже под самое утро, рассказала, что ровно сутки назад бабка, которая уже вставала и начала было по старой памяти знахарничать, найдена была мертвой, задушенной, а соседи слышали ночью из ее халупы вой и неурочное петушиное пение. У самой же Светланы взломали квартиру, все перевернули вверх дном, но унесли только несколько старых книг, в том числе основной труд академика Марра, чудом сохраненный в огне сталинской критики под переплетом романа Галины Николаевой «Жатва». И примерно в эти же дни была взломана квартира самого Николая Степановича; сейчас дверь ее заколочена, опломбирована и поставлена на сигнализацию. Наконец, у коминтовой Надежды вчера же был обыск, но, хотя пришедшие и предъявили все необходимые документы и полномочия, оказалось на поверку, что ни угро, ни РУОП, ни ФСБ, ни прокуратура, ни налоговая полиция — вообще никто из официальных структур к обыску отношения не имел. И искали непонятно что, и недосчиталась Надежда после обыска только старой-старой куклы Синди, подаренной некогда девочке Надечке дядей Колей, вернувшимся из Америки…
— Ты своих собрал? — спросил Николай Степанович.
— Аргентины на всех не хватит, — проворчал Коминт.
— Донателло! — Николай Степанович задохнулся. — Ты что, не понимаешь?..
— А чего это мы бегать должны? — все так же склочно сказал Коминт. — Пусть они от нас бегают. Не при старом режиме живем.
— Не будь чеченом, — поморщился Николай Степанович. — Дам и детей — в тыл.
Господи, — вздохнул он, — эти большевики умудрились даже чеченов испохабить на свой лад…
— Да спрячу я их, — сказал Коминт. — Так спрячу, что век не найдут. Ашхен — она знаешь какая…
— Дурак, — коротко сказал Николай Степанович и постучал себя по лбу кулаком.
— Николай Степанович, — сказала Светлана, — вам ведь письма пришли.
— Письма?
— Два письма. Одно от ваших, другое от Ильи.
Что-то в ее глазах светилось особенное, но что — понять было нелегко.
— Шишкиных у тебя в роду не было? — спросил Николай Степанович.
— У нас полтабора Шишкиных.
— Понятно…
Письмо от родных он пробежал глазами и отложил, чтобы прочесть внимательно в тишине и покое. Пакет от Ильи был объемистый и плотный. Упакованный в толстую бумагу и целлофан, там находился кусок потертого пергамента со следом сургучной карминного цвета печати. В приложенной записке Илья уведомлял, что пергамент этот посылает лично Николаю Степановичу житель заречной немецкой деревни, будто бы давний знакомец.
Немецкое письмо написано было совершенно незнакомым почерком. «Коллега! Не уверен, что Вы меня помните, но это и неважно. Данный документ касается одного нашего общего знакомого. Если этот человек станет опасен для вас (а это наверняка случится, если уже не случилось), вы можете произвести над пергаментом обряд инвольтации или просто бросить этот свиток в зеленое пламя. Надеюсь, у вас, в отличие от меня, достанет для этого силы и мужества. Ваш О.Р.» «Не боитесь, Николас, что я распоряжусь расстрелять вас?» — вспомнил Николай Степанович и усмехнулся. «Вы меня, возможно, не помните:»
Помню, Отто.
Потом он не выдержал и распечатал письмо от родных. "Здравствуй, папка!
По-испански я уже говорю лучше всех в классе, а по-белорусски еще плохо, но это потому, что все и так понятно. Недавно приезжали настоящие индейцы арунго, привозили живого удава. Сказали, что могут и меня принять в охотники, потому что я уже умею скакать на коне, но для этого нужно сделать на пузе три шрама и ночь просидеть на муравейнике, а я, ты же помнишь, щекотки очень боюсь. Индейцы к нам креститься ездят. Отец Василий, он молодой, смеется и говорит, что они сначала к нам креститься едут, потом к немцам, потом в католическую миссию, потому что везде дают маленькие подарки. По ночам тут летают летучие мыши в огромных количествах и пищат, поэтому комаров мало. А еще у меня тройка по алгебре, но это потому, что тут алгебра другая, не как дома. Друзья мои Тёмка Тарасенок и Пабло Чадович, а еще Машка Ордоньес, и мы уже ходили драться с немцами, а мама ничего не узнала, потому что у индейцев есть травка от синяков. Немцы здесь еще такие темные, что верят в Гитлера.