Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Я сидел в кресле, обитом синем бархатом, и с удовольствием смотрел, как мучается барон. Он зеленел, беспокойно ерзал, сосал лимон, бегал в гальюн — короче, вел себя так, как положено вести себя нормальному пассажиру, подверженному морской болезни. Потом у гальюна стала возникать маленькая очередь из второго пилота и бортмеханика. В последнюю очередь к ним присоединились молодые эсэсовцы в форменках «Люфтганзы». Они украдкой прикладывались к рому «Зольдаттенмильх», надеясь, что это
Я прошел в кабину. Ханна, ставшая от злости еще красивее, всматривалась в штормовой горизонт. Тучи то и дело вспыхивали, разряжаясь молниями. Синяя завеса дождя висела слева.
— Пассажир, в салон! — рявкнула она, перекрывая шум моторов.
Я пробрался к креслу второго пилота и нагло уселся.
— Вам может понадобиться помощь! — проорал я в ответ. — Я последний, оставшийся в строю!
— Где Хайнц?
— Вот этот? — я ткнул пальцем в кресло под собой. — Лежит в проходе!
— Этого не может быть!
— Может!
Наука умеет много гитик, добавил я про себя.
Валькирия разразилась длиннейшим проклятием, где поминались черт, собака, родители второго пилота, английские свиньи, католики, петухи и плохая погода. Я согласно покивал и добавил от себя очень приблизительную кальку малого шлюпочного загиба.
— Сидите, черт с вами! — смягчилась она.
Общий язык мы нашли довольно быстро, и это нисколько не сказалось на качестве пилотирования, потому что автопилот «Зиг» может заменить живого летчика, а вот женщину заменить ничто не может…
Пока Ханна приводила себя в порядок, я мрачно смотрел вниз и чувствовал, как страх высоты возвращается на свое привычное место. Хотя нет, это не было страхом высоты. Не высоты я боялся — боялся ступить на Святую Землю с такой миссией и с таким спутником… Как-то слишком притерпелся я к этим чудовищам, коих следовало бы георгиевскому кавалеру передушить голыми руками, а там будь что будет… Терпи, наставлял меня инок Софроний, ты все должен вытерпеть…
17
— Дамы и господа, наш самолет осуществил посадку в аэропорту Пулково города— героя Санкт-Петербурга. Температура воздуха в аэропорту плюс семь градусов.
Просим не покидать своих мест до полной остановки самолета. К выходу мы вас пригласим.
Движущийся тротуар, ведущий в здание аэровокзала, работал — было ясно, что очередной период разрухи в России близится к концу.
До открытия памятника оставалось сорок пять минут.
— Что этот памятник всем так дался, — сказал таксист. — С саратовского рейса туда каких-то психов отвез, так один врал, что он писатель Лев Гурский… Как будто я не знаю, что Лев Гурский в Америке живет! Хрен ли бы он в Саратове делал?
Самозванцев развелось… Один старичок в нашем доме до того обнаглел, что себя за царя Александра Первого выдает. Могила-то в Петропавловском — пустая! Я ему толкую — Федор Кузьмич, опомнись! А место для статуи австрийцы купили. Собчак уже весь Питер продал финнам. Граница, говорят, будет у Поповки.
— А Поповка отойдет к финнам или за Россией останется? — спросил Николай Степанович.
— Вот вы с похмелья смеетесь, — укоризненно сказал водитель, — а пророчество старца сбывается.
— Какого старца?
— А такого, который сказал: Петербургу быть пусту. Финны всех выселят с компенсацией в две тысячи ихних марок, а по каналам будут интуристов на гондонах возить. Извините, мадам, только это лодки такие. Их уже фабрика «Красный Октябрь» вместо пианин делать начала…
— Что хотят — то и творят! — сочувственно воскликнул Николай Степанович.
— А памятников новых я бы не делал, сказал водитель. — Я бы Ильичам бошки поотламывал и на болтах бы новые приставил.
— В древнем Риме так и делали, — сказала Светлана.
— Понимали люди, — сказал водитель. — Берегли народную копейку. Это вы там, в Москве своей…
— А что — в Москве? — возразил Николай Степанович. — В Москве как в Москве.
— Жизни вы там не знаете, — сказал таксист презрительно. — Соки сосете из России.
— Я вообще-то из Кронштадта, — сказал Николай Степанович.
— А я из табора, — сказала Светлана.
— А! Нормальные люди! — обрадовался таксист. — Я-то думал — москвичи.
Извините.
— Бывает, — сказал Николай Степанович.
— Сын у меня там будет, на этом открытии, — похвастался таксист. — Я почему знаю-то все. Старший научный сотрудник, языки превзошел, книжки пишет — а ему триста пятьдесят в зубы, и не вякай. Это разве справедливо? А кому-то памятники ставят. А на какие деньги? Да все на те же, на народные. Эх, маху я, наверное, дал — в честь Молотова назвал парня, вот он и мается теперь. Как Молотов на пенсии. Ничего, наш таксопарк весь за Зюганова голосовать будет.
— Вот тут и сбудется пророчество, — сказала Светлана. — Потому что сказано: «На щеке бородавка, на лбу другая». Понял, золотой?
— Про кого сказано? — вздрогнул таксист.
— А про Антихриста…
Стало как-то особенно тихо.
— А чтоб ты знал, что не врем мы, — сказал Николай Степанович, зловеще понизив голос, — так ты с нас денег не возьмешь, когда приедем…
Между Числом и Словом. (Иерусалим, ноябрь, 1942)