Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Ну вот, — ворчливо сказал барон, — и где мне искать вас в следующий раз?
— Подозреваю, что следующего раза просто не будет, — сказал я.
— Вы опять спрячетесь на каких-нибудь болотах…
— Барон. Вы что, не понимаете: если все пойдет так, как идет, прятаться придется вам? И не на болотах…
— Не буду я прятаться. Надо же: хотел, чтобы всем было хорошо…
Он газанул: из-под колес рванулись струи песка и мелких камешков. «Виллис» умчался.
Иерусалим, этот центр мироздания — очень маленький город. Наверняка всякий, кто поднимался по его кривым узким улочкам, примерял на себя тяжесть креста…
Я остановился у двери первого же православного храма. Худощавый пожилой священник — я почему-то подумал, что он из бывших офицеров — с удивлением воззрился на долговязого английского сержанта.
— Батюшка, — сказал я, — исповедуйте меня.
18
С таксистом Николай Степанович расплатился двумя московскими жетонами на метро.
У входа в сад стояла телегруппа. Девушка с микрофоном задавала проходящим один и тот же вопрос: знают ли они, кто такой Гумилев. То ли хотели продемонстрировать образованность широких масс, то ли обличить невежество толпы.
— Oh, yes! — воскликнул Николай Степанович. — Russian Kipling!
Светлана посмотрела сурово.
Первым речь держал мэр — тот, который продал Петербург финнам по самую Поповку.
— Большевики планомерно уничтожали русскую культуру, — говорил он четко, будто читал лекцию. — Вот и сейчас их партия рвется к власти, и она снова начнет с уничтожения поэтов. Потому что поэты в России всегда исполняли роль пророков и провидцев. Мы не знаем, где могила Николая Степановича Гумилева и вряд ли когда-нибудь узнаем…
— Надеюсь, — пробормотал Николай Степанович. На него оглянулись укоризненно.
— Но имя его осталось в народе, и вот теперь мы, благодарные потомки, этим рукотворным памятником отмечаем его место в своих сердцах, в сердце города, который он любил и в который всегда возвращался…
Чем-то мэр похож был на придуманного Ярославом бравого солдата, но прошедшего не психушки и фронты, а университеты и библиотеки.
Мэра сменил академик Лихачев.
— Я моложе поэта всего на двадцать лет, — начал он и улыбнулся. — И мне посчастливилось дружить с людьми, близко знавшими Николая Гумилева. Я скажу сейчас странную фразу, и вы мне, может быть, не поверите, но: мне повезло родиться в России в начале века. Это было феерическое время, время такого культурного богатства и разнообразия, время таких вершин…
— Конечно, у него баб был больше, чем у Пушкина, — сказали сзади.
— Что это с вами? — шепнула Светлана. — Вы краснеете?
Николай Степанович промолчал.
Выступал еще академик Панченко — он заметил, что обычно на детях гениев природа отдыхает, но в данном случае отец и сын Гумилевы опровергли этот постулат. Потом он добавил, что интеллигенты — это недоучки и бездельники, а Николай Гумилев был профессионал и работяга. А теперь, когда ушел и Лев Николаевич. и поговорить не с кем…
Его сменил поэт Кушнер. Потом выступали другие поэты и среди них даже один военный моряк, а также внук адмирала Шефнера. Николай Степанович обратил внимание на пожилого юношу, спевшего под гитару звонким голосом: «Я спал, и смыла пена белая меня с родного корабля, и в черных водах помертвелая открылась мне моя земля:»
— Дайте-ка я вам лицо вытру, — сказала Светлана.
— Это ветер, — сказал Николай Степанович.
Народу было тысячи две. Среди простой публики попадались странные люди.
Был, например, десяток всадников в форме александрийских гусар, но на разномастных конях — как в войну. Были казаки с благородными старообрядческими бородами. Были юноши в цилиндрах и котелках. Много кого было…
Появился у микрофона и явно незапланированный оратор…
— А кто погубил Гумилева? — закричал он без предисловий. — Вы задумывались?
Кто писал донос? Берман! Кто вел дело? Якобсон! Кто заговор устроил? Лариса Рейснер! Вопросы есть? Нет. Кто расстреливал? Блюмкин! Вопросы есь?
— А вот это случай так называемого вранья, — пробормотал Николай Степанович.
На него опять оглянулись во гневе.
— Да он сам из этих, — процедил кто-то. — По глазам вижу…
— Лукницких нет, — сказал Николай Степанович. — Вот уж их-то следовало пригласить в первую очередь.
— А теперь настало время, — неслось от постамента, — просить нашего всемирно известного скульптора Михаила Шемякина открыть памятник!
Все зааплодировали и закричали «ура». «Смерть большевикам!» — выкрикнул стоящий неподалеку тощий залысый человек в криво сидящих очках.
Покрывало медленно поползло вниз, обнажая патинированную бронзу.
Скульптор решил состарить статую авансом, понимая, что драить медяшку в последующие годы никто не станет.
Оркестр грянул марш «Тоска по родине».
— Н-да, — сказал Николай Степанович. — Барклай в тоге поверх мундира — это еще куда ни шло. Но трость и ботфорты…
— Мне нравится, — сказала Светлана.
— Да? Впрочем, дареному коню…
— Дареному? — обернулся в третий раз пожилой пролетарий. — Да знаете, сколько заплатили за это? Только за участок — двести миллионов! Зелеными! А лепило сколько с города содрал? Словами не скажешь. А кто платил? И зачем? А?
— Так кто же?
— Ящуры!
— Кто?
— Ящуры. Вы что, телевизор не смотрите, газет не читаете?
— Очень редко.
— Что с вас взять, — пролетарий отвернулся.
Действо завершилось. Делать больше было нечего. Никто не объявился, ничем себя не проявил. Не было ни ловушек, ни рандеву. Пустота.
— Подойдем поближе? — предложила Светлана.
У подножия памятника лежали цветы.
— Странное чувство, — сказал Николай Степанович. — Будто все это уже было на самом деле, а сейчас повторяется как бред. Пойдем?