Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Может, и правда бык, — сказал Ран. — Не помню. Я вышел ненадолго — просто подышать…
— Откуда вы взяли, что фюрер повесился?
— А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После того, как на Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог сражаться.
Да, русские бы спрятали его… О, как они хотели заполучить его живым! А знаете, Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен был человек, обладающий ментальной сверхсилой — таким был фюрер. Они бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм… Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? — он посмотрел на меня, прищурясь.
— Что вы хотите этим сказать?
— Не брали вас в тонкий мир: вы сами сюда пришли: как? А, да я же сам, наверное, вас привел: Я очень устал, Николас. Вы не представляете себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать: но оставаться при этом лишь тенью на стене…
— Ничего, — сказал я. — И это пройдет.
— Возможно: — он задышал тяжелее. — Танки Паттона давно в Берлине, но никто этого не знает. Адольф бежал в Ганновер и там повесился, но этого тоже никто не знает. Все ведут себя так, будто ничего такого не произошло: Германия лежит в развалинах, реки красны от крови — но никто этого не видит, люди ходят на работу, обедают в маленьких кафе, спят в своих постелях: ужасно.
Он сморщился и отвернулся.
— Капитан, — сказал Чарли; он, похоже, стоял за моей спиной и слушал.
–
Пожалуйте к столу, сэр.
— Отто, — позвал я.
Он слабо махнул рукой — иди, мол.
Я подошел к Марлен. Она зарумянилась; глаза бегали под веками. Дыхание стало чистым и глубоким. Я потрогал ее лоб, вытер лицо салфеткой. Мне показалось, что она ощутила прикосновение.
— Говоришь, к столу? Пойдем к столу…
Картофельный самогон тяжело рухнул в желудок. Сразу зазвенело в ушах.
О' Лири с грустью смотрел на кружку.
— И выпить бы надо, — сказал он, — и боюсь, что разморит. Мой черед лейтенанта менять.
— Не разморит, — сказал я. — Здесь слишком чистый воздух.
— Я сменю лейтенанта, — сказал Чарли. — Я вообще не пью.
Танкист Дуглас выпил свою порцию залпом, прислушался к ощущению, моментально втянул ломоть окорока величиной в две ладони, потом сказал…
— Я понял, чего нам не хватает. Должно быть, настала пора старому негру немного покухарничать, сэр. Разрешите?
— Действуйте, рядовой. Только не надо бросать в котел незнакомые травы. Мало ли чего он тут насушил…
Марлен пила бульон, не просыпаясь. А снилось ей, что я ее камеристка и что она опаздывает на свидание с Кларком Гейблом. Мне досталось как за собственную нерасторопность, так и за скверно составленное расписание миссисипских пароходов…
Я укутал Марлен и перешел к Отто. Приподнял ему голову и поднес к губам чашку с бульоном. Отто сделал несколько глотков, передохнул, потом разом допил остаток. Он уже не походил на человека, пребывающего в тонком мире. А глоток самогона окончательно вернул его к живым.
Он смотрел на меня, щурясь и морща нос. Такое выражение бывает у людей, проснувшихся от яркого света, упавшего на лицо.
— Это опять вы, — хмыкнул он.
— Да, Отто. И если вы хотели удрать…
— От вас? С какой стати? Удирают обычно от собственного начальства.
— Ну, это у вас получилось отменно. Зеботтендорф был искренне огорчен.
— Еще бы. У него были на меня особые виды. Он ведь понимал, что я рано или поздно выйду на Грааль.
— И что? Вышли? — спросил я как можно небрежнее.
— Вестимо , — сказал он по-русски, и я не сразу его понял.
Грааль…
— И: что? — задал я глупый вопрос.
Его лицо разом переменилось. На миг мне показалось, что Отто постарел лет на пятьсот. Чем-то он стал неуловимо похож то ли на царя Ашоку, то ли на моих мадагаскарских учителей…
— Об этом не стоит говорить, — сказал он мягко, но непреклонно. — Грааль — это совсем не то, что о нем думают. Мне пришлось, — он замолчал и уставился в потолок.
— Отто…
— Нет, ничего. Я уже в порядке. Это сначала было: тяжело. Но потом, когда все стало ясно: Согласитесь, Николас, это очень тяжело, когда все становится ясно. Какое-то время смотришь на мир снаружи, как на аквариум.
— Скорее уж серпентарий, — сказал я.
— Пожалуй, все-таки аквариум, — возразил Отто. — Этакая трехмерность: и медлительность. Человек вытягивается в не очень длинную очередь собственных отражений, и первым в этой очереди стоит младенец, а у кассы ждет расчета мертвец…
— И отчего же вы не подарили свое открытие фатерлянду?
— Я его и Папе римскому не доверил бы, — судорожно выдохнул Отто, внезапно ощерясь. — Может быть, я чего-то не понимаю в резонах Провидения, но это не для людей. Пережить такое унижение не смогла бы и амеба…
— Вы уничтожили его? — спросил я.
— Боюсь, что это невозможно сделать, — сказал Ран. — Но я замуровал его так надежно, что лишь падение очередной Луны способно высвободить его, — он криво усмехнулся. — Это не кровь Христова, Николас. Нам врали. А мы это чувствовали. Многие искали Грааль, и каждый надеялся, что отыщет его кто— нибудь другой…
— Отто, — сказал я, задумавшись. — Может быть, вы нашли нечто иное?
— Хотел бы я в это верить, — вздохнул Ран. — Увы, Николас, все сходится. Главное — я ведь обрел все обетованное. В том числе и ответы на любые вопросы…
Грааль — это соблазн для самых праведных. Думаете, об избавлении от какой чаши Он молил в Гефсиманском саду?
Отто Ран БАЛЛАДА О ПЕПЛЕ (1944-45гг)
Валькирии — бабы ленивые, и они не спешат к месту битвы.