Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Все может быть, — сказал Николай Степанович. — Ощущается повсюду какое-то общее шевеление. Ровно как после пятьдесят третьего — всеобщее оцепенение: Но выделить нечто конкретное трудно.
В киоске на Садовой Николай Степанович купил большую коробку конфет, две бутылки рейнского вина и банку фаршированных оливок.
— Всем хороши армяне, — сказал он, убирая все в рюкзак, — но вино у них какое-то неправильное.
— Хм, — Костя присмотрелся к оливкам. — А как же тогда коньяк?
— До войны был правильный.
— Ага: Николай Степанович, я ничего не путаю: анчоусы — это килька?
— Килька.
— Надо же: я, оказывается, на анчоусах вырос: И это коммунисты от меня скрывали, подумать только!
Он взмахнул рукой, и отъезжающая было от тротуара «волга» с зеленым огоньком тормознула со скрипом.
— До Библиотеки, — Костя скинул рюкзак, полез в машину.
— До Ленинской, что ли?
— До нее, болезной…
— Надо же, — Николай Степанович осмотрелся в салоне. — А я думал, что такси в Москве вымерли.
— Это уже по новой, — сказал таксист. — Лужков подбодрил.
— Молодец, — сказал Николай Степанович.
— Молодец, — согласился таксист. — А вы приезжие или как?
— Напополам, — сказал Николай Степанович. — Я из Петербурга. Точнее, из Царского Села.
— Это теперь Пушкин, что ли?
— Царское есть Царское. Пушкин там учился, — сказал Николай Степанович.
— Да: "Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком.
Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на наши молодые умы:« Подумать, когда-то я знал наизусть и »Выстрел«, и »Пиковую даму«, и »Капитанскую дочку«, я уже не говорю о »Полтаве« или »Гавриилиаде«. Зачем? Удивлять подруг?.. — таксист склонился над рулем. — »Мария, бедная Мария, краса черкасских дочерей! Не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей!..« Откуда же ей знать, бедняге, она же »мама мыла раму" только и помнит из школы…
— А Шива мыл Вишну, — сказал Николай Степанович.
— Что? А, — таксист хохотнул. — Юмор. Понимаю. Чем-то вы на Маслякова похожи.
Не родственник?
— Я — на Маслякова? — изумился Николай Степанович. — Да ни Боже мой!
— Что-то есть общее, — стоял на своем таксист.
— Стрижка, — подсказал Костя.
— Lapsus memoriae, — возразил Николай Степанович.
— А жалко, — сказал таксист. — Так бы хвастался: Маслякова возил: Вот ваша библиотека.
— Немножко недоезжая, — сказал Костя. — Вон там, на углу.
Николай Степанович расплатился, такси укатило, и Николай Степанович с Костей, подхватив багаж, направились ко входу в рум. Он был замаскирован под декоративную нишу в стене библиотеки. Граф Румянцев с «Пятым Римом» связан был очень плотно: Из кармана Николай Степанович достал Георгиевский крест — свой первый, за успешный поиск на левом берегу Двины, сохраненный Фархадом в тайнике дворницкой и каким-то неведомым способом превращенный им в универсальный ключ ко всем румам (почему именно этот крест, зачем и при каких обстоятельствах решил Фархад сделать отмычку, которая имела силу только в руках Николая Степановича — ничего этого не было в коротком письме, написанным личным шифром малого таинника Тихого, но рукой маршала Фархада: дрожала та рука:), прижал его к ключ-камню — и всей ладонью ощутил проворот механизма, открывающего дверь…
Они спустились по лестнице в тишину рума. Николай Степанович зажег черную свечу и несколько секунд спустя вместе с Костей шагнул в гомон и суету «табора» под армянским городом Ехегнадзор…
3
Итак, ты не хочешь, чтобы тебя мучала совесть, но не в силах этого избежать.
Чем прийти к такому выводу, лучше вовсе не размышлять.
— Надька, цыц, — слабым голосом сказал Коминт. — Тебя тут не: о-о! Полегче, мать, полегче…
— Молчи, слабый мальчик. Хха! — и Ашхен каким-то сложным многосоставным движением повернула его руку — громкий щелчок, будто хлопнули друг о друга две дощечки, Коминт подпрыгнул на стуле и тут же обмяк с блаженной улыбкой.
–
Это тебе не топорами бросать в беззащитную женщину…
— Надежда Ко: — начал было Костя, но Николай Степанович жестом велел ему замолчать.
— Ты права, Надя, — сказал он. — Я действительно не имел никакого права вас в это втягивать. Но бросить вас на произвол судьбы я не мог и подавно.
— На произвол? На произвол? Вы еще смеете говорить о произволе! Да это вы и есть тот самый произвол судьбы! Появляетесь, делаете все по-своему, уродуете жизнь, ломаете: Кто вам дал такое право? Кто, я спрашиваю?
— Бог. Сам, своею милостью.
— И вам не стыдно это говорить? Говорить такие слова? Иезуитство какое-то…
Николай Степанович покачал головой.
— К сожалению, Наденька, так оно и есть. Ну, подумай сама: как мы сюда попали?
Из Москвы в Армению — сделав два шага?
— Что вы меня, за дуру принимаете? Этих секретных разработок везде понатыкано…
— Как же вам смогли задурить головы: Тигран!
— Здесь, командир.
— На твоих глазах человек превратился в дракона. Ты подтверждаешь?
— Да. Сам видел, сам трогал, сам убивал тварь.
— Как — в дракона? — ахнула Надежда.
Тигран пожал плечами и отошел.
— Ты сама, повторяю, сделала шаг — и очутилась за две тысячи километров…
— Я не понимаю, какое это имеет отношение…