Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
Николай Степанович прислушивался тоже. Поддерживая примитивную беседу о негодяе Бессонове, фотографе «ню», ходоке и растлителе, о розданных им несчастной Верочке обещаниях относительно карьеры фотомодели, каковые обещания привели всего лишь к мучительному выведению вши лобковой обыкновенной как самой Верочкой, так и Игорем, о попытках Игоря внушать девушке основы морали и права, о том, что попытки эти заканчивались исключительно и неизменно скандалами и повышенным расходом тонального крема «жамэ», он пытался нащупать ниточки, тянущиеся откуда-то к их сознаниям — и натыкался на пустоту.
Ниточек не было?
Вернулся посланный за пивом.
Начинался третий час ночи.
Чичисбеи уныло надувались жидкостью, а Николай Степанович рассказывал Игорю о брачных обычаях африканских племен.
— Живут же люди, — не то завидовал, не то сочувствовал Игорь.
Его подруга слушала, развесив очаровательные ушки, но не верила. Она была из породы недоверчивых девушек. До определенной степени, конечно.
Время и события становились вязкими, как глиняное семидневного вымеса тесто осени пятнадцатого года, и значить это могло, например, что кто-то умный и умелый начинает медленно и осторожно направлять и подталкивать Николая Степановича, готовит ему тропинку, а потом колею, а далее лабиринт, а далее — яму с невидимыми скользкими краями: много людей живут в таких ямах, не замечая того, и становятся злыми и нервными, когда их из этих ям вынимают и предъявляют городу и миру; впрочем, точно так же могло оказаться, что никакого колдовского злодействия во всем этом нет, а есть банальная житейская ситуация; и мало кто даже из великих способен был, находясь вот так же внутри липкого и тягучего времени, отличить одно от другого — для этого требовался либо изощренный нюх, либо лунный камень на шее, либо стальные нервы наряду с полным бесстрашием, потому что при разрушении, намеренном или случайном, подобных чар следует немедленный и жестокий ответ…
— А что говорят в ваших кругах о недавнем побоище в доме на Рождественском бульваре? — спросил Николай Степанович, когда некий рубеж доверия был уже преодолен.
— Что? — жалко переспросила Вера и уронила банку с пивом. — Что говорят? О Рождественском?..
— Вот именно: что говорят?
— Да: ничего, — соврал Игорь. — Ничего не говорят. Что могут говорить? Да и побоища никакого не было, так: ребята стрелку подбивали, да неудачно…
Чичисбеи дружно встали.
— Так мы пойдем, наверное? — сказала Вера и тоже встала. — Игорек, мы пойдем, да?
— Конечно. Приятно было познакомиться, — он поклонился. — Извините, если что не так, пошумели мы поначалу…
— Все хорошо, — кивнул Николай Степанович. — Значит, об этом вам ничего не известно?
— Ничего, — сразу сказал Игорь. — То есть решительно ничего.
— Надеюсь, и про наше времяпрепровождение вы точно так же забудете?
— Разумеется, — Игорь с готовностью кивнул. И чичисбеи закивали хором, как китайские фарфоровые болванчики. Только Вера смотрела как живой человек — с ужасом — и жалась к своему мужчине.
Они отошли на несколько шагов и как-то слишком уж быстро растворились в темноте.
По дымному следу (Южная Польша, 1915, осень)
Южная Польша — одно из красивейших мест России. Мы ехали верст восемьдесят от станции железной дороги до соприкосновения с неприятелем, и я успел вдоволь налюбоваться ею. Гор, утехи туристов, там нет, но на что равнинному жителю горы? Есть леса, есть воды, и этого довольно вполне.
Леса сосновые, саженые, и, проезжая по ним, вдруг видишь узкие, прямые, как стрелы, аллеи, полные зеленым сумраком с сияющим просветом вдали, — словно храмы ласковых и задумчивых богов древней, еще языческой Польши. Там водятся олени и косули, с куриной повадкой пробегают золотистые фазаны, в тихие ночи слышно, как чавкает и ломает кусты кабан.
Среди широких отмелей размытых берегов лениво извиваются реки; широкие, с узенькими между них перешейками, озера блестят и отражают небо, как зеркала из полированного металлла; у старых мшистых мельниц тихие запруды с нежно журчащими струйками воды и каким-то розово-красным кустарником, странно напоминающим человеку его детство.
В таких местах, что бы ты ни делал, — любил или воевал, — все представляется значительным и чудесным…
— Пане поручнику, пане поручнику! — польский крестьянин в белой широкополой шляпе бежал нам наперерез, размахивая суковатой палкой. — Неможно до фольварку! Там германы, германы, за дуже германов! На конях!
Я остановил коня. Мои уланы были злы, голодны и утомлены произведенной разведкой, и никакое количество врагов не показалось бы им сейчас за дуже. Но лишь одна дорога вела к фольварку, и по обе стороны от нее раскинулись оставленные полусжатые поля, щедро политые дождями. Один-единственный пулеметчик мог положить здесь нас всех, не считаясь с нашим голодом, злостью и боевой готовностью.
— Спасибо, пан, — поблагодарил я крестьянина. — Трохин, за старшего. Делоне, со мной.
— Да пане!.. — крестьянин изменился в лице. — Убьют…
Уже не обращая на него внимания, мы поскакали.
Дорога обсажена была густолистыми старыми липами, выбеленными известью по грудь всаднику. Фольварк, полускрытый садом, даже издали производил впечатление маленького древнего замка колдуна, упыря или Черной Бороды.
Кто-нибудь из Вишневецких или Радзивиллов вполне мог бы построить такую игрушку для забав и увеселений. Устраивали, должно быть, друг на дружку потешные «наязды», во время которых, случалось, гибли ни в чем не повинные хлопы…
Пулемет мог быть еще не установлен, поскольку звуков пристрелочных очередей я не слышал, а обогнать нас немцы могли не более чем на четверть часа.
Сейчас с молчаливого позволения своего старшего они гонят обитателей фольварка, если те не сочли за благо бежать, в погреб за окороками, с гоготом ловят кур — а может быть, на наше военное счастье, добрались до закопанной в амбаре огромной бутыли с мутным картофельным бимбером. Я уже отмечал как-то, что русских солдат население любит: за все взятое они платят, и платят щедро; немцы же норовят взять так.
— Виктор, — сказал я, — прошлый раз вы слегка перепутали смелость с идиотизмом.
Поэтому я прошу вас: не стесняйтесь кланятьсь пулям, они ведь женского рода.
— А снарядам? — с серьезным лицом поинтересовался вольноопределяющийся.
–
И вообще: кто не так давно курил на бруствере?
Кони шли легкой рысью. Мы намеренно изображали собой готовые мишени. На дороге местами стояли лужи, странно прозрачные — будто и не проходил здесь совсем недавно немецкий конный отряд, — хотя следы подков были многочисленны и свежи.