Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
– Более чем достойный. Превосходный.
– Может быть, нам удастся остановить его более гуманным способом. Может быть, вообще не придется останавливать. Это же не гангстер и не кладоискатель…
– Ладно, – сказал я, вставая. – Есть немецкое слово, которое на любой другой язык переведется только так: любое дело следует делать немедленно, если обстоятельства не требуют прямо противоположного.
– Такое слово наверняка понравилось бы покойному Клеменсу, – с одобрением сказал Нат. – Так, значит, идем?
– Да. И захватим то, что осталось в бутылке. Это виски способно растопить даже гранитное надгробье.
– Я буду всегда держать такую для вас, Ник. И велю сыну, чтобы, когда бы вы ни появились…
ГЛАВА 6
Ангелы не знают арамейского.
Из дневных наблюдений Николай Степанович заключил, что дом на Рождественском бульваре, облюбованный когда-то Каином для своей резиденции, прибрала к рукам некая солидная фирма и теперь вовсю реставрирует его; мало того, что материалы импортные, так и работают турки; правда, охрана своя. Это была дополнительная трудность – хотя, с другой стороны, и противнику придется не легче. Ночами турки не вкалывают, успевают за день, так что дело иметь предстоит только с охраной.
– Найдем что-нибудь, а? – спросил он Гусара.
Гусар посмотрел на небо. Николай Степанович тоже посмотрел на небо, но там не было ничего, кроме облаков, ворон и поблекшего привязного дирижаблика с рекламой пива «Гиннесс».
– Кто же все-таки искал Рыбака? Враг? Или еще кто-то уцелел?
Гусар коротко проворчал.
– Уцелел, да. Действительно, странно бы думать, что остался один я. И ведь еще кто-то был с тобой…
Гусар снова проворчал.
– Как бы нам это выяснить… Может, попробуем по принципу «да-нет»? Я буду спрашивать, если «да» – ты отвечаешь, если «нет» – помалкиваешь. Идет?
Гусар посмотрел на него таким презрительным взглядом, что Николаю Степановичу стало неловко.
– Да, – агрессивно сказал он. – Да, только сейчас сообразил. Ну и что? Бывает и хуже. Мог и вообще не сообразить. Потому что в детстве пытался так вот разговаривать с Музгаркой – и ничего не получилось.
Сравнение с каким-то безмозглым Музгаркой решительно не понравилось Гусару. Он поджал брылья и наклонил голову, как бы говоря: ну, что еще сморозим?
Они выбрали чистую скамеечку на бульваре и сели друг против друга.
– Ты с Тибета?
Молчание.
– Вот это да… А тогда откуда же?
Гусар посмотрел еще более презрительно и лапой тронул ботинок Николая Степановича.
– Из Австрии?
– Грр.
– Человек, который был с тобой, – австриец?
Молчание.
– Русский?
– Грр.
– Интересно… Вы вышли из рума в Предтеченке?
– Грр.
– Что же могло вам там понадобиться… Информация?
Молчание.
– Вещь?
– Грр.
– Как бы узнать, какая…
Гусар встал, оглянулся через плечо, приглашая следовать за ним, и небыстро пошел по бульвару.
Возле перехода торговал киоск: старенький, кооперативных времен, в центре таких уже не осталось. Гусар остановился перед ним, царапнул лапой стенку и поднял морду. Николай Степанович проследил его взгляд. Сквозь грязное стекло просвечивала жестяная, красная с золотом, коробка китайского чая.
Золотой крылатый дракон изгибался на ней всем телом…
– Купить этот чай?
Молчание.
– Понял. Золотой крылатый дракон. Его вы искали?
– Грр.
– Нашли?
Молчание.
– Его там не было?
Молчание.
– Значит… что? Он там был, но вам его не дали?
Молчание.
– Дали?
– Грр.
– Дали, но вы не смогли его забрать, потому что пришел… этот, как его… ледяной мангас?
– Грр.
– Твой спутник погиб?
– Грр.
– И эта вещь тоже погибла?
– Грр.
– Понятно… Прими мои соболезнования, друг. Твой товарищ… ты его любил?
– Грр.
– Царствие ему небесное… – Николай Степанович перекрестился. – Упокой, господи, душу раба твоего… Но как бы нам познакомиться поближе с остальными твоими друзьями, Гусар?
Гусар вздохнул и так выразительно посмотрел на Николая Степановича, что тот опять остро ощутил свою житейскую несостоятельность.
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
(Москва, 1934, август)
Белокыргызские стихи, с которыми я мог выступить на съезде, заказывали аж на Мадагаскаре. Наставник Рене приложил к ним руку. Я так и не узнал, имелось ли в них какое-то скрытое свойство или же они были абсолютно инактивны. Если свойство и было, то оно могло не реализоваться в той удушливо-шумной атмосфере… Словом, когда меня просили «что-нибудь почитать», я читал, а потом по бумажке воспроизводил подстрочный перевод:
Над степью ковыльной седыми кобылицами тучи ходят.Под тучами, но над землею парит степной беркут, похожийна вихрь.То заденет он крылом ковыльные травы, то опять взлетитпод самые тучи.И грозно клекочет от радости.Другие птицы бури боятся. Прячутся они от бури, пищат.Толстый тарбаган уже не стоит возле норки, в нее прячется.Даже орел, и тот забрался в орлиное гнездо на высоких скалах.Страшно ему в степи оставаться.Змеи укрылись в глубокие овраги, потому что боятся они грома.Шкуры свои они меняют от страха, думают, что в новых шкурах народ их не узнает.Но народ мудр. «Двурушники!» – говорит он про змей.И змеи шипят в своем овраге, источая яд.Ураган поднимает в степи тучу пыли. Срывает юрты и уносит.Бараны сбиваются в кучу. Мычат коровы, блеют овцы.Собаки лают.Бедные чабаны на своих кривоногих лошадках объезжают перепуганных животных, успокаивают.Пока они здесь, чабаны, с отарой ничего не случится.И только гордый беркут летает, где хочет.Едет по степи одинокий всадник. Не страшна ему буря и даже приятна.Воздух свеж при грозе. От молний польза природе. Молнии – это электричество.Все попрятались от грозы и бури, а он едет. Прекрасные усы у всадника.Сталин – имя ему, бесстрашному.И гордый беркут видит, что не самый смелый он в степи.Камнем падает он с неба и лишь над самой землей раскрывает крылья.Послушной птицей садится на плечо всаднику.Ловчим соколом будет он отныне.А буря становится все страшнее и страшнее…Клянусь, мне удавалось прочесть это, не дрогнув лицом.
В зале после первого дня было уже весьма и весьма скучно. То есть не так: было интересно для абсурдиста, для создателя физиологических очерков, но не для поэта и не для диперана Ордена. Господа «красные маги» почему-то активности не проявляли, хотя и должны были проявлять; похоже было на то, что в верхах опять что-то назревало и специалистов этого профиля перебросили на другой участок фронта… Впрочем, еще ничто не кончилось.
Между тем кулуарная жизнь становилась все более насыщенной. Пролетарский поэт А. бросился с кулаками на критика Б., обвиняя того в гибели Маяковского. Создалось, просуществовало два дня и исчезло новое литературное направление: «групповой реализм»; согласно манифесту групповиков, никакой литератор не имел права творить в одиночку вовсе, а только и исключительно ячейками не менее трех членов. Каждый день возникал слух, что то ли приехал, то ли вот-вот приедет товарищ Сталин: находились знатоки, которые украдкой показывали на портрет Шекспира, в глазах которого якобы имелись отверстия для других глаз…