Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
– Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.
Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком. Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо, покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный, почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами, ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и каменными тиглями, ступками… Такая же бесформенная груда вещей громоздилась на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару богине любви рядышком красовался
– Кто же свечку зажег? – страшным шепотом сказал Коминт.
– Да Брюс, наверное, и зажег, – сказал Николай Степанович. – Это вечная свечка.
Коминт шумно выдохнул:
– Никогда я к этому не привыкну…
– Я тоже так думал в свое время.
Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.
– Что там?
Но Гусар последовал дальше.
– Ни пыли, ни плесени, – сказал Коминт подозрительно. – Будто каждый день уборщица приходит.
– Умели строить, – сказал Николай Степанович. – Хозяин не был здесь с двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить…
Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке – жестом въедливого боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к глазам. Понюхал.
– Что это, Бэрримор? – спросил Николай Степанович. – Сюда залетают чайки?
– Стиморол, – сказал, озираясь, Коминт. – Непоправимо испорченный вкус… Неужели Каин?
– Не знаю… Гусар, Каин был здесь?
Молчание.
– Тогда не понимаю… Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И почему ничего не утащили?
– Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.
– И все равно… Ну посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала ватага современной молодежи?
– Не похоже, – честно сказал Коминт.
– Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать – может быть, знак оставил, а может…
– Да. А может быть, это тебя ловят. На живца.
– Это было бы не самое обидное… Ладно, раз уж мы сюда пришли, давай займемся вон тем, – Николай Степанович показал на сундуки. – Сдается мне, что это библиотека. И как бы не Ивана Васильевича…
Любой уважающий себя литературовед дал бы отрезать себе все, что имел, чтобы только заглянуть в эти сундуки. Недаром, ох, недаром искали их двести с лишним лет… Взять тот, что с краю в верхнем, пятом ряду. Там была Галичская летопись. Там был полный Плутарх и полный Аристотель. Там была «Проклятая страсть» Петрония. Там был список «Слова о полку Игореве» раза в два больше объемом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман четырнадцатого века «Болярин Даниил и девица Айзиля». Там были мемуары Америго Веспуччи. Там был четвертый том «Опытов» Монтеня. Там была поэма стольника Адашева «Демон» и нравоучительное сочинение Сильвестра Медведева «Душеспасение». Была там и военно-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича «Побитое поганство, или Посрамленный темник Булгак». Был там и свиток желтого шелка с полным жизнеописанием Цинь Шихуанди. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина «Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом». И еще, и еще, и еще… И, наконец, были там три черные тетради: кожаные, прошнурованные и снабженные печатями: Георгия Маслова, Марии Десницыной и самого Николая Степановича Гумилева…
КРАСНЫЙ ИДОЛ НА БЕЛОМ КАМНЕ
(Техас, 1936, июнь)
«Дорогой Николас!
Вы, вероятно, удивлены, что письмо мое отправлено не через нашего друга Натаниеля, а посредством совершенно постороннего человека. Но этому есть серьезные причины, в которые, думаю, не мне Вас посвящать.
Врачи говорят, что жизни моей остается один последний год. Поэтому я просто обязан доверить Вам сведения, которые могут представлять для Вас определенный интерес. Вы спросите: почему я «обязан», а для Вас это только «может представлять интерес». Дело в том, что я до сих пор не знаю по-настоящему, насколько серьезно Вы восприняли мои откровения. Я чувствую в Вас человека, который с одинаковой простотой и легкостью способен как верить истово и слепо, так и сомневаться во всем, даже в собственном существовании. Возможно, все это окажется чрезвычайно важно для Вас и Вашего дела (которое я уже начинаю считать – слишком поздно, не так ли? – нашим общим делом), а возможно, Вы просто бросите мое письмо в ящик своего письменного стола, где уже лежит тысяча подобных, и забудете обо всем назавтра же. Тем не менее я – повторюсь – обязан свою
Надеюсь, что письмо найдет Вас, а Вы найдете меня – разумеется, после того, как повидаетесь с мистером Говардом. И, если господь будет так любезен, мы с Вами и с Натаниэлем проведем еще один чудесный день.
Искренне Ваш: Говард Лавкрафт».
Мне кажется, он перечитал письмо дважды, потом молча сложил, засунул в конверт и подал мне. Здоровенный парень, на голову выше меня и вдвое шире в плечах. Кремовая рубашка с короткими рукавами из того неровного хлопка, который никогда не знает утюга, застиранные джинсы с побелевшими швами, широкий желтый ремень с массивной стальной пряжкой и низкие сапожки из неокрашенной кожи. И, разумеется, стетсон. Этакий о'генриевский ковбой. Меньше всего похожий на писателя и мыслителя.
– Все это совершенно непонятно, – сказал он. – Мистер Лавкрафт прислал мне еще более взволнованное письмо… Понимаете, я его очень уважаю, считаю моим учителем, но…
– Вы подозреваете, что он сошел с ума?
– Ну, не то чтобы так прямо, но что-то все-таки в этом роде… Ведь я-то все придумываю просто так, для интереса: и драконов, и людей-змей, и этого здоровенного дубину Конана. Просто чтобы напомнить мужчинам, что они мужчины. А он, похоже, уверен, что это всерьез…
– Не только он. Я тоже.
Он посмотрел на меня с некоторой жалостью.
– Давайте поговорим об этом чуть позже. Тут очень жарко.
– Я успел заметить…
Хотя в помещении вокзала и тянуло сквознячком, жару это не могло перебить. А когда мы вышли, то показалось, что навстречу нам распахнулась дверца пылающей печи. На площади бил жидкий фонтан, но капли воды, мне показалось, испарялись прямо в воздухе. Все было окутано мрачноватым маревом.
У автостоянки молодой негр подогнал машину: темно-вишневый «Плимут».
– Пожалуйста, мистер Роберт, – с белозубой улыбкой сказал он. – Как вы и просили, держали в тени…
– Спасибо, Сэм, – Говард бросил ему монету. – Кто выиграл сегодня?
– Мышонок Брюстер.
– Это просто смешно…
В машине было еще более жарко, чем под солнцем. Пахло одеколоном, кожей и бензином.
– Сейчас поедем, и будет легче, ветерок обдует… – говорил он, выруливая на шоссе. – Представляете, какая-то сволочь сегодня утром исцарапала машину. И добро бы какое-нибудь ругательство, а то – знак Иджеббала Зага! И откуда они узнали, как он выглядит…
– Кто узнал?
– Мальчишки, кто же еще?
– Никогда не слышал о таком знаке…
– Разумеется: я ведь сам его придумал. Знак, подчиняющий животных… – и он указательным пальцем изобразил на стекле замысловатый иероглиф.
– И вот такую штуку нацарапали мальчишки?..
– А кому это еще надо? Они вечно крутятся вокруг дома, свистят, спрашивают, дома ли Конан… правда, машину до сих пор не трогали… И я вообще полагал, что нахожусь как бы под их защитой.
– М-да. А вам не кажется, что машина – это современное животное?