Посмотри в глаза чудовищ
Шрифт:
– Жить будешь у меня, – сказал потемневший Коминт. – И никаких отговорок, понял?
– Обсудим, – сказал Николай Степанович.
МЕЖДУ ЧИСЛОМ И СЛОВОМ
(Берлин, 1942, ноябрь)
– Хотите, я представлю вас Гиммлеру? – спросил фон Зеботтендорф.
– Стоит ли? – спросил я. – От меня до сих пор пахнет болотами… и гарью. Вы меня понимаете?
Он отвернулся и посмотрел в окно машины. Мы пересекали Адольфгитлерштрассе. Витрины магазина напротив были выбиты, два мальчика в синей униформе подметали тротуар короткими метелками. Шуцман-регулировщик отдал честь нашей машине и поднял жезл.
Берлин производил странное впечатление. Наверное, это был слишком большой город, чтобы ночные бомбежки могли сколько-нибудь изменить его облик; и в то же время казалось почему-то, что дома сдвигаются ночью, заступая место разрушенных – как солдаты гвардии Фридриха Великого…
– Пятый Рим намерен оказывать поддержку генералу Власову? – спросил Зеботтендорф несколько минут спустя.
– А кто такой генерал Власов? – спросил я.
– Понял, – сказал Зеботтендорф. – Достойная позиция. Мы возимся с предателями, мы ценим предателей, но мы не любим предателей, каковы бы ни были причины, подвигнувшие их на предательство. Но, Николас, поймите и вы нас: Германия напрягает все силы в борьбе с большевистской заразой. Мы благодарны вам за поддержку, оказанную в двадцатые годы, за то, что вы помогли нам не позволить красному цвету возобладать в Германии, – но платить по этим счетам бесконечно мы просто не в состоянии. Поэтому нам приходится выбирать, черт возьми, между верностью нашим с вами соглашениям – и верностью Германии…
– То есть вы намерены – что? Предать гласности наши отношения, или использовать сокровенные знания, или…
– Да. Мы намерены использовать сокровенные знания. Хотели же вы применить меч Зигфрида?
– Применить? Не уверен. Я хотел лишь удостовериться в его существовании. Кстати, докопались вы до него?
– Еще нет. Я должен убедить Гиммлера заняться этой работой всерьез. И, может быть, лично. Рейхсфюрер ощущает себя реинкарнабулой Генриха Птицелова и не уступит мне чести первооткрытия…
– Слушайте, барон, давно хотел спросить вас: досрочное вскрытие могилы Тамерлана – ваших рук дело?
Зеботтендорф довольно расхохотался:
– Нет, скорее ваше. Это ведь все у вас: пятилетку в четыре года, ребенка за семь месяцев… Нашему Диделю достаточно было выступить на партсобрании с почином, – это он произнес по-русски, – а человек Берии лежал с жесточайшей амебной дизентерией… дыньку съел…
Вскрытие могилы величайшего завоевателя предполагалось осуществить в ночь перед июльским сорок первого года наступлением Красной Армии. Но надлежащим образом проследить за этим мог только человек калибра Агранова, причем Агранова последних лет, после «Некрономикона», – однако к тому времени ни самого Якова Сауловича, ни кого-либо из его сподвижников в природе уже не существовало. Случайно уцелевшая мелкая сошка, подмастерья «красных магов», понимала кое-как свои участки работы и в общие стратегические планы посвящена не была, да и не способна была освоить стратегические планы: ремеслом они владели даже не на уровне цирковых престидижитаторов, а так… наподобие униформистов.
О том, что наш человек, спешащий в Самарканд, был кем-то выброшен на ходу из курьерского поезда, я говорить не стал. Барон мог этого и не знать. А то, чего барон мог не знать, ему знать и не следовало.
– Как поживает Отто Ран? – спросил я.
– Никак, – буркнул барон. – Еще перед войной он погиб в горах. Он отслужил четыре месяца в Дахау, и его впечатлительная поэтическая натура…
– Зачем его понесло в лагерь?!
– Я послал.
– Все некростишками балуетесь?
– Да, – с вызовом сказал барон. – Балуемся стихами. И не поверите – помогает.
– Почему же не поверю? – пожал я плечами.
Мы остановились перед черными железными воротами. Часовой в полосатой будке, не выходя, куда-то позвонил. Через минуту ворота стали медленно отъезжать в сторону. Часовой вышел на шаг из будки и стоял, отдавая честь. В нем было что-то не так, но что именно – я понял, только когда мы уже въехали в просторный двор, загроможденный неимоверным множеством скульптур – целых и разобранных. Все они были металлические: стальные, медные, бронзовые, чугунные и из незнакомого мне серебристо-серого сплава. Под открытым небом они пребывали явно не один год, потому что слой гуано на них лежал внушительный.
Так вот, о часовом. Он был в полевой эсэсовской форме, но на бедре его висел тяжелый короткий меч.
Машина подвезла нас к высокому каменному крыльцу перед добротной дубовой дверью в глубокой нише. Мы вышли, и дверь открылась.
– Прошу, Николас, – барон сделал приглашающий жест. – И постарайтесь ничему не удивляться.
Барон мог не предупреждать: удивляться было, в общем-то, и нечему. Институт «Аненэрбе» на поверку представлял собой обычную немецкую контору, ничем существенным не отличавшуюся, скажем, от рейхсминистерства сельского хозяйства. Курьеры толкали вдоль коридоров тележки с папками, канцеляристы в нарукавниках и круглых очках восседали за столами, обитыми эрзац-кожей. Разве что охранники, помимо «парабеллумов», вооружены были короткими мечами.
– Здесь у нас отдел прикладной ариософии, – показывал барон и делал это очень кстати, потому что таблички, написанные готическим шрифтом, читать было невозможно. – Хотите ознакомиться?
Отдел ариософии напоминал скорее хоровой ферейн в момент подготовки к народному празднику: несколько полноватых мужчин и женщин в нарядных крестьянских костюмах, сидя полукругом, в позе лотоса, пели на дурном санскрите «серебряную сутру» на мотив «Майн либер Августин». В другой комнатке, тесной, заставленной картотечными ящиками, длинноусый и лысый человек в шафрановой тоге поверх костюма-тройки (и все в тех же нарукавниках) выкладывал из черного песка свастику. Нас он не заметил и продолжал увлеченно трудиться. «Не будем отвлекать, – шепнул барон. – Это наш крупнейший специалист по улучшению арийской символики». Следующий кабинет представлял собой мастерскую художника. Девять совершенно разных, но одинаково голых натурщиц позировали на подиумах художнику в парадной эсэсовской форме и черном клеенчатом фартуке, густо заляпанном краской. «Клаус обучался живописи у самого фюрера, – шепнул Зеботтендорф, чтобы не нарушить творческого экстаза. – Он создает образ идеальной арийской женщины…»
Прообразы идеальной арийской женщины, увидев группенфюрера, разом вскинули руки. Художник, не оборачиваясь на нас, разразился разнообразными доннерветтерноханмайлями. Мы удалились, пятясь, хотя мне очень хотелось задержаться – из чисто эстетических соображений.
В следующем кабинете три молодых человека обступили большую картонную модель угловатого танка. Из нескольких ледериновых папок они доставали шаблоны рун и прикладывали к башне и корпусу. С ними мы разговорились, и рунознатцы объяснили мне, что таким образом, вписывая руны в силуэт, они пытаются улучшить боевые свойства перспективного тяжелого танка. На столах и полках стояли макеты поменьше, среди которых я узнал и «тридцатьчетверку». «О, да! – перехватив мой взгляд, сказали они. – Совершенно иная система…» – И мне предъявили папку, в которой лежали трафареты литер глаголицы. Идеальная выкладка… Да, подумал я, без консультаций Скопина-Шуйского конструкторы этой машины явно не обошлись.
После этого Софроний будет утверждать, что Орден в текущую политику не вмешивается…
По коридору навстречу нам двигалась странная процессия. Впереди шли два эсэсовца с обнаженными мечами. За ними двое следующих волокли скелет в комбинезоне летчика; запястья и лодыжки скелета были скованы двумя парами наручников. Замыкали шествие еще два меченосца. У одного из них на плече сидела маленькая сова.
– Все «Некрономиконом» не натешитесь? – спросил я.
– «Некрономикон» – давно пройденный этап, – гордо сказал барон. – «Астральпиц» – еще не слышали?