Посредине пути
Шрифт:
В тартуских банях не так-то просто: идешь в баню и не уверен, что все получится как надо. Может случиться, что баня на ремонте, света нет, провод какой-то лопнул или труба, или печь дымит (она всегда дымит), или кассира нет. Тогда надо будет потопать в другую баню, а это не близко. Опять же, что тебя там ждет?
Санитарная техника в этом городе столь же стара, как сам город, а он древнее Москвы. Трубы везде проржавели, краны текут, ремонтировать невозможно, потому что нет запчастей, они на складе… в Таллине, а вывезти их оттуда не на чем — нет транспорта, потому что некому о нем заботиться — нет хозяина, а секретарь горкома постоянно временный.
Так ли на самом
Заскочил по пути в парфюмерный магазин, чтобы купить «березовую воду», шампунь или одеколон — протереть плечо после бани. Здесь меня продавщица ошарашила:
— Спиртные напитки с двух часов! — заявила… шутя, наверно.
Но мужики-то и впрямь пьют шампунь. Как тут установишь сухой закон — нечем станет автомобили заправлять, скоро до бензина доберутся!
С банями и в Москве не все хорошо. Во многих, как в кино, — сеансы. Внутри — клетушки для раздевания на пять-шесть персон, можно создать интим, очень нужный, чтобы без помех принимать винно-водочные изделия. Веник достанешь за приличные деньги. В Тарту все еще индивидуальные шкафчики для раздевания и тазики с номерами, как в старину, а веник приобретаешь в бане за пятнадцать копеек — всего заплатишь тридцать пять и мойся, пока не похудеешь.
В бане всегда интересные разговоры. Люди здесь, как правило, более общительны и менее насторожены, ведь если разобраться, здесь можно болтать без боязни, особенно в парилке. Во-первых, темновато; во-вторых, все здесь без званий и одинаковы внешне — голые. Особенно никого не запомнишь. Сидят, кряхтят, бывает, что произносят даже неприличные слова, но все говорят о жизни. И что из того, что веник тебе достался — в крепостное время такими крестьян пороли.
Голые и одетые обладают одинаковыми правами высказываться, но в парилке все люди наиболее равны.
Вот один голый, хлеща себя по хребту, говорит, что еще один винный магазин закроют где-то на улице, которой я не знаю.
Другой голый, белый и жирный, подтверждает, что — да, точно, закроют, но не только этот, а еще и на Нарва-Маантее, он знает наверняка. Потому что там очень сильное автомобильное движение, а вокруг магазина многие качаются, так что могут под машину загреметь, а кому это надо…
Ого! Магазин на Нарва-Маантее мне преотлично знаком. Недалеко от Пуйестее, рядом с бункером, что напротив штаба добровольной народной дружины. Как же теперь там все мои «бывшие», то есть люди-экс? Откуда будут брать «топливо»? Как-то даже тревожно стало за них. Конечно, по шее мне там как-то отломили, но как представил я себе совершенно трезвых бывшего председателя, бывшего прокурора и всех других — печалью сердце заволокло. Как-никак, а родной бункерчик. Рядом, правда, монополия имеется, но после того, как монопольщицу с улицы Мяэ посадили и ее двадцать кошек да с десяток собак остались сиротами, здесь могут на время затаиться.
— А хотели Тарту сделать вообще «безъядерной» зоной, — говорит какой-то голый, орудуя веником, — свободной от водки и вина, чтоб даже пива не было, так что и пивзавод бы закрыли.
Все загалдели. Отовсюду послышались крики: да, слышали про это безобразие.
— Но не все начальство, видать, свихнулось, — радуется костлявый немолодой голяк. Он не парится, просто так сидит, греется, потеет.
— У кого-то там из них хватило ума все же…
Костлявый захихикал тоненько.
— Да ведь они же без нас прогорят, — констатирует белый и жирный, — городу денег уже не хватает,
— Точно. Теперь им тяжело, пропадут еще…
Почтенного вида лысый голый, до сих пор молчавший, взял слово:
— Немного просчитались, конечно, — объясняет он авторитетно создавшуюся в городе ситуацию остальным голым, которых в парилке заметно прибавилось. — Что от пьяницы на производстве одни убытки, с этим не поспоришь, но, обратите внимание, закрыв винные магазины, создав невыносимые условия в ресторанах плюс другие меры, они сразу лишили государство основного дохода, в то время когда коэффициент полезной деятельности на производстве бывшего пьяницы, ставшего трезвым, еще не возместил государству сиюминутного дохода, который оно получало до сих пор безотлагательно… Мы аккуратно и всегда своевременно выполняли план от пятилетки до пятилетки. А теперь… Когда еще количество безумного дохода сравняется с количеством разумного? Много воды утечет и мало вина.
Потом все голые, естественно, стали обсуждать личность, внесшую такую неразбериху в экономическое положение города, уточняли, какое у него образование; кто-то знал, что у него даже два образования, а жена вроде бы одна, кто-то сообщил, что языки, мол, знает, а сколько — не уточняли. Все это, однако, говорилось в манере исключительно диагностической, без злобы, даже без иронии, не было ни малейшей обиды со стороны пострадавших.
А мне известно, — да это всем известно, — что так бывает не всегда. Я не помню ни одного руководителя, о котором не рассказывалось бы в народе что-то забавное, причем чаще недоброжелательно и, конечно же, не без иронии. А по-моему, нет ничего более скверного для авторитета руководителя, чем насмешливое отношение к нему народа. Как трудно в таком случае тем, кто этому руководителю и его тезисам должен или вынужден петь дифирамбы, — живешь, пока поёшь. Не дай бог тебе простудиться и голос потерять… А если кто не поёт, потому что не хочет, не в настроении, о нем я и говорить не стану.
Но в данном случае отношение вполне серьезное, даже вроде одобрительное, даже некоторые выпивохи, которых знали как преданных «делу» товарищей со стажем, явно с облегчением вздохнули: «Эх! Теперь не так много надо пить»… Словно их кто-то силком заставлял. Но если опять вспомнить Джека Лондона, он в своей повести писал, что из выпивающих алкоголиками являются разве что двадцать процентов, остальные восемьдесят — пьющие по обстоятельствам.
Так что отношение пострадавших к названной личности — как, к примеру, к судьбе или погоде: вчера была хорошая — сегодня дождь, и наоборот. Ну и что же тут поделаешь? Надо относиться просто как к фактору и посмотреть, что дальше. Нашелся и одни голый скептик.
— Ладно, ладно, — рассуждал он мудро, — видели и раньше старательных… Новая метла, знаете ли… Посмотрим, что будет, когда товарищ освоится с новым положением… Лет этак через пять… Сегодня пишут о голодном и тяжелом положении колхозов в пятидесятые годы, а что нам пели в пятидесятые годы про эти самые «цветущие» колхозы? Посмотрим, посмотрим.
Ну что ж, поживем — увидим. Мне тоже интересно, кто победит в кампании за трезвый образ жизни — разум или, как всегда, сатана? Но люди, как я обратил внимание, то тут, то там настроены выжидаючи. Словно шлюзы прорвались — потоком везде льются разговоры о том, что и как было раньше, прикидывают возможные перспективы. Создалось впечатление — всем хочется, чтобы было строже, чтобы стало больше порядка, даже многим таким, кто не очень за это переживал раньше. Изменений не жаждут разве что те, кому лучше быть уже некуда… Странно, но объяснимо: в бардаке и проститутке жить не хочется.