Посредине пути

Леви Ахто

На горных пастбищах вожак горных козлов взбирается на возвышение обозревать окружность, чтобы никто незаметно не подкрался к его мирно пасущимся козлятам. Люди в древности тоже сторожили свои поселения на сопках или сидели на деревьях. Теперь с дерева уже ни черта не видно, надо подняться под небеса или в космос удалиться, чтобы быть в курсе земных дел и обеспечить жилищам своего народа безопасность. Работа эта, вероятно, не из легких. Но в метро мы ему место не уступаем, он — мужчина.

А я? Что могу сделать полезного для него? Я, который в траве валяется? Разве что справедливо и объективно осмыслить его сущность, его значимость для всей нашей жизни. И свою… в сравнении.

Людей в мире много. Все друг от

друга отличаются. Есть гениальные, одаренные, простые. Совсем ничего не умеющих людей, наверное, быть не может. Кажется важным, чтобы то, что человек умеет, было полезно хоть сколько-нибудь: гениальный может быть полезным целым народам, одаренный — какому-нибудь количеству, просто человек труда — конкретному делу, но в результате — всем. Так что для меня здесь вопрос не в том, сколько. Для меня он в том и заключается: что?

Много ли, мало ли, но в том, что мне делать доступно, в этом хочется добросовестным быть, и в конечном счете судьба каждого человека — не случайность, а результат, потому что о судьбе можно говорить уже на исходе человеческой жизни, когда она свершилась. Пока человек жив, судьба его может изменять свои очертания — зависит от самого человека. Следовательно, мне можно сказать: моя судьба — мое дело. И здесь-то уместно вспомнить одну из многих мыслей, высказанных старым учителем, отцом Таймо: «Даже неудачно сложившуюся судьбу надо честно дожить». Мудрая и справедливая мысль!

А что, собственно, значит «неудачная судьба»? Помнится, я однажды высказал свое соображение одному районного масштаба журналистишке, чистой воды конторской крысе, написавшему обо мне шаблонную характеристику: человек с трудной судьбой. Это я? Нет, это он — человек трудной судьбы. В моей жизни были и тюрьмы и избиения, голод и страдания, любовь и ненависть, но это же нормально, это жизнь. Ему же я не завидую: примерный ученик, примерный комсомолец, примерный служащий, с начальством по телефону — стоя, всю жизнь в теплой душной конторе, идеалы — машина, дача, собака… Соответствующая жена, разумеется. И это жизнь? И это благополучная судьба? Мне-то мою судьбу честно дожить проще, чем такому.

Зайчик читает «Неделю». Наш поезд приближается к станции Ильинская. Затем будет Усово — конечная. Здесь нам выходить. Мы побежим на автобус, который следует до остановки Горки-II. Если же его не будет, пойдем пешком. Радио в нашем поезде многообещающе заскрипело, потом заговорило: «…молодежь, не держите двери, поезд не пойдет до тех пор, пока…»

Кто-то из пассажиров, сидящих сзади нас, говорит: «Никто там двери не держит, просто они испорчены — одни не закрываются, другие не открываются». Заяц выглядит озабоченной.

— Лапсет, если двери не работают, как же мы выйдем? — спрашивает она робко, на мордашке испуг.

— Зайчик, — объясняю «ребенку», чтобы не волновалась, — у двенадцати вагонов в нашем поезде двадцать четыре двери в одну и другую стороны, и никто не сказал, что речь шла о дверях именно нашего вагона. Что тебе бояться?

…Если бы я объяснил Волли, что мне нужно доставлять радость и моим друзьям. Например, Таймо. Чужой человек? Как бы не так! Если меня упрекнули, что я люблю тех, кто ко мне хорошо относится, как же мне тогда быть с теми, кто относится ко мне с любовью? Это ведь накладывает ответственность. Что ждет Таймо в конце ее пути? Одиночество. Ей надо объединиться с другими такими же, и тогда — где это одиночество? Здесь, в Барвихе, люди общаются по двадцать лет; одинокие в городе, здесь они — в своем обществе и все равны — и генералы, и рядовые, ученые и рабочие. А чаще всего люди и не знают, кто есть кто. Человек! И того довольно. А кто человек, тот по поведению узнается. Таймо по своему поведению была бы причислена к очень хорошим людям. На игровых ли площадках, в походах ли с рюкзаками — все здесь в своей компании, даже если в одиночку бродят. В большинстве

все друг к другу доброжелательны, во всяком случае не хамят, вернее, очень редко такое встречается. Домой идут лишь ночевать, и многие остаются одни, но… ночь минует — и впереди опять день в природе. Вот бы и Таймо приобщиться. Здесь, наверное, без моего участия не обойтись.

Она столько лет терпела твою совершенно ничтожную сущность, помогая освоить заново родной язык, который, будучи бродягой, ты забыл. Теперь и ее судьба — твоя забота, тем более, когда у человека нет близких и настанет время, когда ноги и плечи уже не смогут справиться с тяжестью почтовой сумки. А потом… Кто больше всех мне верит? Зайчишка очень скромна и малотребовательна в жизни, но и у нее, если ей удастся изредка насладиться бутербродом с икрой — праздник (а это бывало только когда выборы). Для этого мне тоже постараться надо!

— Вот это да! — Зайчишка на что-то показывает из окна. — Взобралась на самую верхушку… сидит, и голова у нее не кружится.

Это у вороны, оказывается, не кружится голова. Зайчишка не переносит высоты — теперь завидует вороне.

Осень. Ах нет, еще не осень, еще только август, но лето уже не как лето, а как… я сам теперь, когда мне стукнуло пятьдесят пять, когда уже «перевалило».

Погода стоит отличная, и вода в барвихинском «море» теплая, и воздух хорош, но… перевалило.

Здесь все напоминает мое милое Черное озеро в Эстонии, но мне уже пятьдесят пять, и лето перевалило к осени. С этим ничего не поделаешь. Заяц осенью всегда грустит — ей жалко расставаться с летним теплом. Утешаю ее всегда тем, что логично по сути своей: не будь осени — не бывать весне. А погода — что на нее роптать? Она всегда хороша: чем дольше нет дождя, тем он желанней; если долго льет дождь — тем радостнее солнце, когда появляется; если долго не везет в жизни — тем значительнее удача, пусть небольшая. А в постоянном везении теряется представление о счастье. Верно, Зайчик? Простые премудрости.

ЭПИЛОГ

Однажды летом я прибыл в Тарту, как всегда, не предупредив Таймо. Когда я шел с вокзала на Пуйестее, город был еще сонный, но уже просыпался, уже спешили тут и там прохожие. На Пуйестее было тихо, недалеко от дома Таймо опять встретился трубочист. Как я и боялся, ключ свой вставить в замочную скважину не мог: ее ключ был оставлен изнутри в замке, специально, чтобы вор своим не мог открыть. Надо было бросать в окно камешки.

Таймо выглянула уже после второго броска. Не спится ей, подумалось мне. Ведь на почту еще рано. Таймо, отодвинув шторку, приставила ладонь к воображаемому козырьку, приветствуя меня таким образом по-военному. Вскоре она спустилась и открыла дверь.

— Ты опять не написал, я бы уборку сделала…

Ну ее с этой уборкой! Мне ли не знать, насколько это реально. Я был готов встретить как всегда беспорядок: немытую посуду и прочее мне уже привычное. Но…

То, что открылось моему взору, когда я вошел, было неожиданным даже для меня: меня облаяла маленькая черная, с гладкой шерстью, острыми ушками при остренькой мордочке собачка, не переставая в то же время махать хвостом и вилять задом наподобие современных эстрадных певцов, что говорило о ее неиспорченном еще доверии к людям; а иначе и быть не могло — ей было всего лишь пять месяцев от роду, и была она сука, хотя звали…

— Это Понду-Накс, — представила ее Таймо, улыбаясь, с такой интонацией, какая свойственна мамам, когда они кому-нибудь представляют своего ребенка. Понду-Накс подпрыгивала, стремясь лизнуть меня в нос.

Но как выглядела кухня! Я не стану долго описывать этот свинарник: полно тряпок, одежды, обуви, бумаг, щепок, корок, костей… Но вот семь разной величины тарелок на полу свидетельствовали о том, что Понду-Наксу сервируют по утрам и первое, и второе, и компот, и кофе — все в различную посуду.