Посредник
Шрифт:
Маркус замер на месте и уставился на меня.
— Нет, — сказал он, на удивление по-английски. — А ты знаешь, где она?
— Oui, — ответил я, довольный, что бью его его же французским. — Je sais bien [64] .
Правдой тут и не пахло; я понятия не имел, где она, хотя догадывался, что с Тедом.
— Ну где, где? — воскликнул он.
— Pas cent lieues d'ici [65] , — ответил я, не зная, как по-французски миля, и стараясь создать впечатление, что Мариан где-то поблизости.
64
Да, я хорошо это знаю (фр.).
65
Не
— Ну где, где? — повторил он.
— Je ne dis pas ca aux petits garcons [66] , — отрезал я, в свою очередь заплясал вокруг него и запел: — petit garcon, petit garcon, ne voudriez-vous pas savoir? [67]
— Ладно, мир! — вскричал наконец Маркус, и я прервал пляску.
— Но ты правда знаешь, где она, честнейший из индейцев? — спросил Маркус.
— Mais oui, mais oui, mais oui [68] , — вот и все, чем я его удостоил.
66
Маленьким мальчикам знать не полагается (фр.).
67
Маленький мальчик, маленький мальчик, не хотите ли у знать? (фр.)
68
Ну да, ну да, ну да (фр.).
Вспомни я в ту минуту, как Маркус любит посплетничать, я бы и словом не обмолвился о том, что якобы знаю, где сейчас Мариан; но поскольку я на самом деле этого не знал, то и мой поступок, как ни странно, не казался мне предательством. Я не проболтался бы, веди мы разговор на английском — держал бы рот на замке. Но, ступив на французскую почву, мое «я» совсем забылось. Состязаясь с Маркусом во владении французским, я перестал быть самим собой — как, впрочем, и он. Когда говоришь на чужом языке, надо говорить, иначе будешь выглядеть глупо, вот и лезет зачастую то, о чем лучше помолчать. Но главное заключалось в том, что я как бы мстил Мариан. И когда сказал, что знаю, где она, боль от обиды немножко утихла. А то, что на самом деле я этого не знал, успокаивало мою совесть.
Мы шли молча, временами подпрыгивали и дурачились, чтобы разрушить стену отчуждения и выпустить дурную кровь, как вдруг я увидел нечто, пригвоздившее меня к месту.
Перед нами стоял сарай, в котором росла красавка, и сейчас эта красавка выходила из двери.
Секунду-другую я думал, что так оно и есть: наделенная сверхъестественной силой красавка идет нам навстречу. Но тотчас все стало ясно: со времени моего прошлого визита куст настолько разросся, что границы сарая стали ему малы.
У охраняемого им порога мы остановились и заглянули внутрь. Маркус хотел затолкать растение обратно в сарай. «Не надо», — прошептал я, и он, улыбнувшись, отступил назад: в этот миг мы помирились. Но как разросся куст! Он вываливался на стены, благо крыши не было, вгрызался в расползшиеся паутиной трещины, цеплялся за любую щель, в нем чувствовалась какая-то загадочная роковая сила, способная разорвать эти стены. Жара вскормила и вспоила его, хотя все остальное выжгла и иссушила. Его несомненная красота казалась мне слишком нахальной, слишком вызывающей. Мрачные, тяжелые пурпурные колокольчики требовали от меня чего-то невозможного, бесстыдные, черные, надраенные до блеска ягоды предлагали что-то совсем мне ненужное. Я подумал: другие растения цветут так, что глаз радуется, их совершенные формы украшают нашу жизнь; таинственный и в то же время простой принцип роста выражен в них наиболее ясно. Но это растение будто задумало что-то недоброе, будто играло само с собой в какую-то сомнительную игру. В нем не было гармонии, не было пропорции. Все этапы его развития являлись глазу одновременно. Оно было сразу и незрелым, и полным сил, и отцветающим. На его ветках умудрялись соседствовать цветы и плоды, но этого мало — пугало какое-то несоответствие между размерами листьев: одни были не длиннее моего мизинца, другие куда длиннее руки. Оно словно хранило какую-то мрачную тайну и в то же время манило приобщиться к ней, звало и отталкивало. Снаружи лишь начинали густеть сумерки, в сарае же наступила ночь — ночь, которую растение целиком забрало себе.
То восторгаясь, то испытывая отвращение, я отвернулся — и тут услышал голоса.
Вернее, один голос, ясно слышался лишь один. Я сразу узнал его, а Маркус — нет. Это был голос, певший «Настанет день — сердца иные», и сейчас он, вне всякого сомнения, был во власти нахлынувших слов. До слуха доносилось монотонное бормотание с паузами для ответа, но ответа слышно не было. Голос этот обладал какой-то неведомой мне гипнотической силой: он и увещевал, и умасливал, и обволакивал удивительной нежностью, а где-то глубоко внутри вибрировал сдержанный смешок, готовый в любую секунду вырваться на волю. Это был голос человека, страстно чего-то желающего и уверенного в успехе, но в то же время готового, нет, вынужденного всеми силами молить о желаемом.
— Какой-то псих треплется сам с собой, — прошептал Маркус. — Идем посмотрим?
В эту секунду стал слышен второй голос — монотонный, неузнаваемый, но четкий. Глаза Маркуса вспыхнули.
— Eh bien, je jamais! C'est un couple, — прошептал он, — un couple qui fait le cuiller [69] .
— Fait le cuiller! — глупо повторил я.
— Милуются, дубина ты. Пойдем, шуганем их.
В ужасе от возможного открытия и от того, что могут увидеть нас, я вдруг наскочил на верное решение.
69
Вот те на! Это парочка... парочка, которая милуется (фр.).
— Mais non, — прошептал я. — Ca serait trop ennuyeux. Laissons-les faire! [70]
Я решительно зашагал назад, к дому, и Маркус, оглянувшись раз-другой, неохотно последовал за мной. Сердце бешено колотилось под ребрами, — слава Богу, пронесло! — но я мысленно поздравил себя за находчивость. Вся штука была в слове «e nnuyeux»: Маркус применил его, чтобы опорочить мусорную кучу; в его богатом лексиконе это слово выражало крайнюю степень пренебрежения. Раньше времени поднаторевший в делах света, он хорошо усвоил, что быть скучным — это непростительный грех.
70
Ну нет! Это будет очень скучно. Оставим их (фр.).
— Надо же, совсем обнаглели! — начал распаляться Маркус, когда нас уже не могли услышать. — Нашли место, где миловаться! Представляю, как возмутится мама!
— Не нужно ничего ей говорить, Маркус, — быстро вмешался я. — Не говори ей, ладно? Обещай, что не скажешь. Jurez, jurez, je vous en prie [71] .
Но он не сделал мне такого одолжения, даже по-французски.
Мы помирились и шли то степенной походкой, на лицах невинность, никакого коварства, то вдруг начинали толкаться. Меня одолевали разные мысли.
71
Поклянитесь, поклянитесь, прошу вас (фр.).
— А сколько длится помолвка? — спросил я. Маркус наверняка знает.
— Cela d'epend [72] , — двусмысленно провозгласил он. — Может, мне лучше перейти на английский? — ни с того ни с сего спросил он. — Для твоего скудного интеллекта он больше подходит.
Я пропустил это мимо ушей.
— Если речь идет о конюхах, садовниках, прислуге и прочем сброде, — объяснил Маркус, — помолвка может длиться бесконечно. А у людей нашего круга это обычно дело недолгое.
72
Когда как (фр.).