Посредник
Шрифт:
Боже, да по сравнению с тем, что выпало на ее долю, моя жизнь была просто раем! Я не мог больше это слушать, но хотелось все окончательно расставить по местам.
— Вам, наверное, тоскливо здесь одной, Мариан? — спросил я: — Может, в Лондоне вы будете счастливее?
— Одной? — переспросила она. — Что значит одной? Народ сюда валом валит! Хоть от ворот поворот давай, ко мне же настоящее паломничество! Все обо мне слышали, знают, что мне пришлось пережить, и, естественно, люди хотят увидеть меня — так же, как и вы.
— Очень рад, что повидался с вами, — заверил ее я, — и познакомился с вашим чудесным внуком, Эдвардом.
— Тс-с. — Она поднесла палец
Я вспомнил двух Эдвардов в трансепте.
— Наверное, для вас большое утешение, что он рядом.
При этих словах лицо ее вытянулось, и маска, которую она не снимала с минуты моего прихода, дала трещину.
— Да, он рядом, — она тут же поправилась, — вроде бы рядом. Представьте себе, из всей семьи нас осталось только двое, а он сюда почти не заглядывает.
— Но как же... — начал было я.
— Вот так. Ко мне приходит масса людей, а он — нет, то есть заходит, но редко, нашу старушку Нэнни Робсон я навещала куда чаще. Он вам кого-нибудь напоминает? — спросила она вдруг.
— Да, напоминает, — ответил я, удивившись вопросу. — Своего дедушку.
— Вот именно, именно, он очень на него похож. И, конечно, знает об этом — что-то слышал от людей, что-то рассказали родители; у меня с ним никогда разговора об этом не было. Ну и, разумеется, наслушался сплетен — ведь это же деревня, хлебом не корми, дай посплетничать! Вот, наверное, и заимел на меня зуб — сами знаете почему. На свою бабушку! Ни один человек на меня не сердится — только он. От людей — сам он ни слова — я слышала, что он хочет жениться. Замечательная девушка, из рода Уинлоу, уж не знаю, какого колена, но все-таки Уинлоу. Так вот, он боится сделать ей предложение, потому что... потому что это до сих пор давит на него. Ему кажется — так мне говорят, — что над ним висит какое-то проклятье, колдовские чары, и он боится перенести их на нее. Надо же додуматься до такой глупости! Ясно, до него доползли какие-то слухи, лживые, конечно, но его это беспокоит. Тут-то вы и можете сказать свое слово.
— Я?
— Да, Лео, именно вы. Вам известны факты, вы знаете, что в действительности произошло. Только я и вы — больше никто. Вы знаете, что мы с Тедом были любовниками: не отрицаю, были. Но не любовниками в обычном, вульгарном смысле слова, мы не занимались любовью, как принято выражаться сегодня. Наша любовь — это было нечто прекрасное, правда? Друг другу мы отдавали себя целиком, без остатка. Все на свете было нам безразлично — кроме нашей любви. Эти вечеринки и приемы, когда гости разбивались на пары, словно лошади в конюшне — мы были чище, выше этого. Мы были созданы друг для друга. Помните то лето? Ведь такого прекрасного лета с тех пор не было. А что в нем было самое прекрасное? Конечно же, мы, наши чувства друг к другу. Согласны? Вы же понимали это, когда носили наши письма, правда? И чувствовали, что все остальное — дом, снующие взад и вперед гости — не в счет? И гордились тем, что вы — порождение нашего союза? Дитя счастья и красоты?
Что я мог на это ответить? Только «да».
— Я рада, что вы со мной согласны, — сказала она. — Ведь для нас вы были средством общения, без вас связь между нами прервалась бы. Связь... это несколько двусмысленно, но вы меня понимаете. Вы явились, как ангел с неба, и сделали нас счастливыми. А мы сделали счастливым вас, правда? Вы были совсем мальчишкой, а мы доверили вам наше бесценное сокровище. Ведь вы могли бы прожить целую жизнь, так и не прикоснувшись к настоящей любви. И все же Эдвард... — Она смолкла. — Но поговорить с ним можете вы, Лео, рассказать ему все, как было. Скажите ему, что тут нечего стыдиться, что нечего стыдиться меня, его старой бабушки, на которую специально приезжают посмотреть люди. Ведь в наших отношениях не было ничего грязного и непристойного, правда? И мы никому не причиняли страданий. Да, на нашу семью обрушилось горе, тяжкое горе: умер Хью, погибли Маркус и Дэнис, убили моего сына Хью и его жену, хотя она была не большой потерей. Но разве в этих смертях виноваты мы? В них виноват наш безжалостный век, который исковеркал самую суть рода людского и посеял смерть и ненависть вместо жизни и любви. Расскажите ему это, Лео, заставьте его понять это, прочувствовать — и вы сделаете самое доброе в вашей жизни дело. Вспомните, как вы любили носить наши письма, соединять наши сердца и делать нас счастливыми — что же, вот вам еще одна миссия любви, я прошу вас стать нашим почтальоном еще один, последний раз. Неужели он не понимает, что я остаюсь здесь только по одной причине — быть поближе к нему? И все же он сторонится меня, заходит лишь в крайнем случае, хотя сюда валом валят люди, которых я не желаю видеть. Иногда мне кажется: если я уеду отсюда, он будет только рад, но я гоню эту мысль прочь. И пусть выбросит из головы, что ему нельзя жениться: от этой его глупости я страдаю больше всего. Бог свидетель, я совсем не хочу, чтобы он женился и привел в Брэндем-Холл какую-нибудь ужасную женщину, хотя, говорят, эта девчонка Уинлоу очень мила. Но мужчина обязательно должен жениться — вот вы не женились, Лео, и одиночество иссушило вас, я вижу это. Впрочем, еще не поздно, почему вам не жениться теперь? Неужели вам не хочется любить, быть любимым? Но Эдвард (только не называйте его так), он просто обязан жениться. Он молод — столько же лет было Теду, когда вы приехали в Брэндем. У него вся жизнь впереди. Скажите ему, что он должен избавиться от дурацких предрассудков — и дед его поначалу из-за них мучился, пока я не вмешалась. Бедняга Тед, будь у него побольше мозгов, он не стал бы лупасить по ним из ружья. Поговорите с внуком, Лео, это ваш долг перед нами. Да и вам этот разговор пойдет на пользу. Скажите ему, что очерствевшее, не знающее любви сердце — вот самое страшное проклятье. Вы со мной согласны, Лео? Скажите ему, пусть перестанет гневаться на свою бабушку, ведь она для того только и живет, чтобы любить его.
Она смолкла, к моему большому облегчению, потому что я несколько раз безуспешно пытался прервать ее — видел, как тяжела ей столь длинная тирада. Мы еще немножко поговорили о том о сем: как все изменилось в Брэндеме, как все изменилось в мире. Наконец я поднялся, пообещал как-нибудь снова навестить ее.
— Благослови вас Бог, — сказала она. — Благослови вас Бог! Вы друг, каких мало. Поцелуйте меня, Лео!
Лицо ее было мокрым от слез.
Чужестранец в мире чувств, не ведающий их языка, но принужденный слушать его, я вышел на улицу. С каждым шагом я все больше изумлялся — ведь самообман Мариан был воистину гигантским! Но почему же меня взволновали ее слова? Почему я сам не прочь увидеть все ее глазами? И почему согласился выполнить ее нелепое поручение? Впрочем, я ничего не обещал, и я уже не ребенок, не мальчик на побегушках. Возле телефона-автомата меня ждет машина. Что может быть проще: позвонить внуку Теда, извиниться и...
Но я все-таки пошел к нему и, едва свернул в ворота парка, обдумывая предстоящий разговор, передо мной возник Брэндем-Холл, возник с юго-западной стороны — вид, который я никак не мог вспомнить.