Пост Леонардо
Шрифт:
«Э-э, брат, — ухмыляется Галон. — Камаюра, оказывается, тоже... не того?»
Пожилой индеец, молчаливо наблюдавший за нами, с негодованием глядит на Карикари. Доброе имя племени и славные традиции предков поставлены на карту этим молодым хвастуном. Старик встает, подходит к смутившемуся парню, берет у него лук и что-то говорит мальчишке. Тот подает ему сразу три стрелы. Старик еще раз меряет холодным взглядом Карикари и поворачивается в сторону белеющей метрах в сорока от нас на кусте газеты.
Одна за другой свистнули три стрелы. Каждая из них прошила «Жорнал до Бразил» точно посредине.
Не удостаивая нас взглядом, старик, сопровождаемый радостными
«Камаюра хорош, — гордо говорит Макари. И примирительно добавляет: — Караиба тоже хорош». Мы улыбаемся, молчим, и у меня появляется желание спровоцировать наших новых друзей на показательный матч по борьбе. Впрочем, я тут же соображаю, что они могут, как это было только что со стрельбой из лука, предложить и нам померяться с ними силами, и благоразумно подавляю в себе эту мысль.
Поблагодарив лучников и музыкантов, мы с Галоном отправляемся на поиски Марины и Марии. Поиски, впрочем, не сложны. Хижину, где расположился их летучий медпункт, легко определить с первого взгляда. У входа туда царит шумная суматоха. Мы подходим, протискиваемся внутрь и видим Марину, окруженную толпой женщин и детей. Она промывает нарыв у какой-то дряхлой старухи. Мария возится с мальчонкой лет шести; смазывает ему слезящиеся глаза какой-то мазью. Мальчишка доверчиво держится за подол ее платья.
Он спокоен, этот мальчуган. Он давно уже привык к этим девушкам, которые приезжают в деревню каждый месяц. Или чаще, если на пост Леонардо прибегает кто-нибудь и докладывает Орландо, что заболел какой-нибудь Такуни, или Таракуау, или Камалови.
Марина работает с Орландо уже семь лет. Семь лет!... «Похоронить себя в этой глуши?!» — всплывает в памяти сакраментальная фраза, которую произносят на всех языках мира заботливые мамаши, узнающие о том, что их любимое чадо укладывает рюкзак, собираясь на рыбные промыслы Камчатки, на рудники Минас-Жерайса или в медвежий угол какой-нибудь Бретани.
«Похоронить себя в этой глуши?!.» Что-то не верится, что Марина считает себя «похороненной». Она улыбается напуганной мамаше, отмахивается от вертящейся под ногами обезьянки, грозно сдвигает брови, стараясь показаться строгой, когда вертлявый малыш отказывается глотать микстуру. Мальчишка заливисто хохочет. Он не верит ей: он знает, что Марина не умеет сердиться, как Орландо, который иногда кричит и топает ногами. А Марина— нет, не умеет! Мальчуган убегает, так и не выпив лекарства. И Марина беспомощно опускает руки. Она знает, что настаивать бесполезно. И бесполезно взывать к родителям: дети здесь ни в чем не знают запрета. Потому что никогда их не касалась карающая рука разгневанного папаши. Никто их никогда не загонял в угол и не лишал лакомства. И может быть, именно потому эти дети почитают своих родителей куда больше, чем наши с Галоном отпрыски. Вот пожалуйста: этот вертлявый и «непослушный» сорванец возвращается с громадным манго в руках и вручает его Марине. А потом доверчиво раскрывает рот, вымазанный желтым соком пеки, и, скривившись, глотает микстуру.
И все-таки я хотел бы понять Марину. Ну ладно: Орландо и Клаудио — это особая статья. Существа, почти недоступные нашему пониманию. «Подвижники», «святые», «чудаки» — называйте их как хотите. Но Марина!.. Обычная девушка со своми девичьими мечтами и надеждами, со своим мирком радостей и горестей. С портретом любимого певца над солдатской койкой. С флаконом духов на тумбочке. С маленьким транзистором, который в долгие дождливые ночи связывает ее со всем тем, без чего, казалось бы, такая, как она, девушка обойтись не может: кино, подруги, весенние распродажи прошлогодних моделей по бросовым ценам, июньские праздники с яркими воздушными шарами, болтающимися в небе, февральские карнавалы, рождественские подарки.
Семь лет она живет здесь и не кажется «похороненной». Что это: истерика, дань моде подвижничества? Не то и не другое. Скорее — естественный выбор своего пути.
Осмотр кончается. Серьезных заболеваний нет. Нельсон может быть спокоен: он не прогадал, оставшись на пляже, ибо завтра ему не придется тащиться сюда. Перед тем как отправиться в обратный путь, Галон везет нас к знаменитому озеру Ипаву, до которого отсюда рукой подать. Штейнен упоминал о нем в своем дневнике: «Пребывание среди камаюра было удивительно приятным. Этому способствовало прежде всего громадное озеро несравненной красоты, на берегу которого находилась их деревня. Это было место, где, если бы это было возможно, мы с удовольствием задержались бы на несколько месяцев и которое оставило в нашей душе самые радостные воспоминания...»
Педантичный немец был прав. И растрогался он отнюдь не случайно. Тихая красота Ипаву вызывает щемящее чувство при мысли, что ты видишь все это в первый и, увы, в последний раз. Что ты никогда больше не вернешься на этот бескрайний и пустынный песчаный берег, поросший высокой травой, и никогда не сможешь вновь окунуться в эту ласковую, багровеющую на закате воду.
Пока я предаюсь философским размышлениям, на тропе, ведущей к Ипаву, появляется молодая стройная женщина. На ее левом бедре сидит малыш, на голове стоит громадная кастрюля, которую она несет, даже не придерживая рукой. Это великолепный кадр. Я знаками прошу женщину: «Остановись!» Она невозмутимо продолжает свой путь. Я еще раз машу ей рукой, но она идет своей дорогой, не удостаивая меня хотя бы отказом.
Если бы в аппарате была пленка, я сфотографировал бы ее на ходу, но, как это всегда бывает в таких случаях, в тот самый момент, когда возникает неотложная необходимость щелкнуть затвором, пленка кончается, и аппарат нужно перезаряжать. Я отчаянно кричу молодой мамаше, прошу ее задержаться, но она продолжает идти своей дорогой, храня на лине все то же выражение, словно позаимствованное у «Незнакомки» Крамского. Кадр уходит, и я уже было смирился с несчастливой судьбой, но в этот момент к женщине подскакивает мальчишка. Тот самый, которого я чуть не пристрелил из лука. Выскочив из-за моей спины, мальчуган догоняет «Незнакомку» и что-то кричит ей весьма возбужденно. Он ее убеждает в чем-то, просит, настаивает. Я прислушиваюсь и улавливаю два знакомых слова, которые сразу же все объясняют: «Караиба! Карамело! Караиба! Карамело!» — повторяет мальчишка несколько раз, перемежая эти магические слова каскадом сбивчивых фраз.
Сердце «Незнакомки» дрогнуло. Она, вероятно, тоже не может бороться с искушением: замедляет шаг, потом останавливается и, не теряя царственного выражения на спокойном лице, величественно поворачивается ко мне. К счастью, я уже успел перезарядить камеры! Поочередно хватая их, я щелкаю затворами, снимая эту юную богиню сельвы. Она терпеливо ждет, пока я кончу суетиться вокруг нее, потом подходит ко мне и спокойно протягивает руку. Я высыпаю ей горсть конфет и говорю: «Спасибо! Спасибо! Караиба — хороший, не надо бояться караиба!» А она, не дослушав меня, отворачивается и идет своей дорогой.