Постижение любви. Судьба советского офицера
Шрифт:
«Когда началась перестрелка, барин – это я хорошо помню – крикнул матери, чтоб бежала через двор в лес, – и уже вдогонку: «Береги сына! Береги Мишутку!». Он, правда, не уточнил, чьего сына. Может, он просто велел Аннушке беречь её сына. Мы укрылись в лесу и просидели там дотемна. Мать плакала и что-то причитала. Поздней ночью мы отправились куда-то прочь от Спасского. Шли оврагами и балками, всё больше держались лесов, которых немало было в том краю. Были они, эти леса, небольшими, окружёнными со всех сторон полями».
Теремрин снова оторвался от рукописи. Как же и ему памятны леса и перелески родных мест! Но главным в рукописи было сейчас вовсе не это. Читал, и перед его
«Мы с матерью ночью пришли в какую-то деревню – не то в Скородумово, не то в Пирогово. Эти названия я знал, но в ту тревожную ночь всё в голове моей перепуталось. Мать оставила меня у своих дальних родственников, а сама куда-то ушла в середине ночи, несмотря на то, что, как помню, родственники её сильно отговаривали. А вскоре вспыхнул ярким пламенем помещичий дом. Тётка моей матери утром отправилась к колодцу за водой, но тут же прибежала назад, испуганная. Она рассказала, что дом сгорел дотла, и что подожгла его Аннушка, мстя за убитого Вавъесером помещика. Сам Вавъесер, по причине ранения, спастись не успел. А потом тихо так сказала, обращаясь ко мне: «Поймали твою мамку, поймали и, говорят, убили. И тебя теперь ищут». Подручный Вавъесера, некто Брандсмауер, приказал доставить к нему буржуйского отпрыска, то есть меня, живым или мёртвым. Имена этих палачей я запомнил на всю жизнь.
Меня весь день прятали на гумне, а ночью муж тётки отвёл далеко от деревни, километров за десять и сказал на прощанье: «Ты, Мишаня, забудь из какого села идёшь и как звать мамку твою. А пуще всего забудь имя барина». И я забыл, хотя кажется мне, что фамилия помещика была чем-то созвучна с названием реки, на которой стояло село – реки Теремры».
Теремрин пожалел, что Алексей Посохов начал читать мемуары не с самого их начала, а с военных глав. Вот бы удивился!
Но что же было дальше с автором воспоминаний? И откуда взялась у него такая фамилия, ведь в мемуарах генерала Теремрина она ни разу не упоминается. Там говорится, что много в селе было Савельевых, Тулиновых, были, как водится, и Ивановы. Но о Посоховых не упоминает вовсе. Может, всё-таки, рано строить догадки о родстве? Фамилию-то он носит конкретную. Теремрин продолжил чтение:
«Прицепил мне дядька за спину котомку с продуктами, дал выструганную и отполированную временем палку и сказал: «Вот тебе, Мишаня, посох на счастье. Я с ним на заработки в город хаживал». Долго я плутал по дорогам, напуганный предупреждениями, что ищут меня каратели, и добрёл до какого-то городка, название которого теперь уж стёрлось в памяти. А там как раз облава на таких как я бродяг. Словом, изловили меня, привели в приют, втолкнули в какую-то комнатушку, где мужчина в белом халате спросил строгим голосом:
– Звать как?
– Михаилом, – ответил я.
– А фамилия?
– Почём я знаю? Отца, сказывают, в ту ещё войну прибило, мать померла.
– Так уж и не знаешь? Да брось ты эту свою палку.
– То не палка, то посох мой…
– Посох? Вот и запишем тебя Посоховым. Запомнишь?
– Запомню, – ответил я.
Так я стал Посоховым. А что? Фамилия неплохая, даже чем-то духовным от неё веет. Отправили в детский дом, а после, как вырос, поступил я в пехотную школу…».
Теремрин ещё раз перечитал некоторые наиболее важные выдержки из первой главы. Сомнений более не оставалось – генерал Посохов родной единокровный брат его деда – генерала Алексея Николаевича Теремрина и родной дядя его отца – Николая Алексеевича.
А как же звали прадеда? Этого
Между тем, поезд уже оставил далеко позади Подольск, миновал Серпухов, и вскоре сверкнула внизу, под мостом, гладь Оки с манящими песчаными отмелями. Первая остановка, да и то короткая, была по расписанию лишь в Туле. Длительная же стоянка предполагалась на узловой станции Скуратово, где пассажиры обычно выходили на платформу поразмяться после долгого сидения, да купить что-либо из нехитрой крестьянской снеди. Там круглый год приносили к поезду варёную картошку и солёные огурцы, а летом – вёдрами яблоки, груши, помидоры… Глаза разбегались.
Обилие информации, свалившейся на него в последние сутки, не могло не взволновать. Теремрин вдруг почувствовал себя не просто полковником, не просто военным историком или даже писателем, а представителем знаменитого рода, честно служившего Отечеству, почувствовал себя ответственным за продолжение этого рода и попробовал оценить, что же он сделал в жизни своей, чтобы внести достойную лепту в преумножение боевой славы своих предков. Если судить строго, то получалось, что почти нечего. Да, воевал, даже, можно сказать, неплохо воевал. Да, пишет научные работы и художественные произведения. Но так ли уж они нужны Отечеству? Разве без них, этих его писаний, не обойдётся Россия?
Конечно, далеко не каждому выпадает вершить дела значимые, которые влияют на ход и исход событий, и каждый вносит посильную лепту в общее дело. Но какую лепту он вносил на протяжении минувших летних месяцев? Что написал нового, такого, что может принести пользу, научить чему-то необходимому в жизни?
Разве отец не был справедлив, когда накануне бросил упрёк и ему, и всему его поколению, на плечи которого легла судьба страны. А что свершило это поколение, зрелое поколение управленцев, партийных боссов, командиров соединений и командующих? Безусловно, многие его сверстники – и те, кто на десяток лет моложе или на десяток лет старше – честно делали своё дело, честно исполняли свой долг, безусловно, ещё оставался перед глазами важный и бесценный эталон – фронтовики. По ним можно было сверять свой путь. Но их оставалось в войсках всё меньше и меньше, всё реже можно было встретить их и в учреждениях.
Теремрин вспомнил, какие мысли волновали его, когда он ещё курсантом участвовал в торжественных похоронах на Красной Площади выдающихся советских военачальников, знаменитых маршалов победы, которые постепенно уходили один за другим в лучший мир именно в шестидесятые и семидесятые – так распорядилось время. В годы войны им было в среднем примерно столько лет, сколько теперь сверстникам Теремрина. И они в невероятно тяжёлых условиях, порой в критической обстановке, делали честно своё дело и блистательно доделали его до победного конца. Стоя в строю, он слышал добрые и важно, что не просто добрые, а правдивые слова о них, и думал с тревогой о том, с кем же остаются он и его товарищи, с кем остаётся их поколение? Смогут ли те, кто идут следом, каждый на своём месте, служить или работать так, как работали подлинные герои суровых для страны лет?