Постижение любви. Судьба советского офицера

Шахмагонов Николай

– Я не хотел при всех говорить в редакции, потому что у меня свой взгляд на рукопись. Есть у нас такой полковник Наумкинд, который её зарубил. И я догадываюсь, по какой причине. Он заявил, что получилось какое-то романизированное повествование, а не мемуары.

– Что-то новое, – вставил Посохов.

– Он так выразился, – заметил редактор, явно открещиваясь от слов своего начальства.

– И в чём же романизированность?

Редактор достал рецензию и сказал:

– Замечу откровенно, что нетрудно догадаться о причинах отклонения рукописи. В рецензии указано на ошибки только в тех главах, которые не понравились рецензенту. Вот, к примеру, что написано о главе «Можайский

десант». Читаю: «Известно, что военные мемуары – жанр точный. Автор должен описывать то, что видел сам и в чём сам участвовал. Но в рецензируемой книге автор вторгается в те пределы, которые не могли быть известны ему в описываемый период, ибо он был ещё младшим офицером. Особенно это бросается в глаза в главе «Можайский десант». Автор описывает события, которые происходили в штабе фронта, в ставке Верховного Главнокомандующего. Эту главу целесообразно исключить из рукописи».

– Наверное, можно было бы исключить лишь некоторые эпизоды, а не всю главу? – спросил Посохов.

– Безусловно, – ответил редактор. – Есть и другие формы подачи материала. К примеру, автор может сделать некоторое отступление и написать, будто уже после войны из мемуаров маршала Голованова ему стало известно то-то и то-то. И так далее. Но я понял, что эта глава не будет принята начальством в любом виде, так что при доработке её придётся исключить, иначе книга не увидит свет. Словом, ознакомьтесь с рецензией и сообщите, к какому сроку сможете представить рукопись в доработанном виде. Я же со своей стороны постараюсь включить книгу в план издания. Лично мне она понравилась.

Воспоминаний своего деда Алексей Посохов прежде не читал, а потому беседа с редактором заинтриговала его и он, приехав домой, засел за рукопись. Он даже ужинать не стал, ограничившись стаканом чая с бутербродом. Набрал за время этого краткого чаепития номер домашнего телефона Теремрина, но ничего, кроме длинных гудков в трубке не услышал.

Он не стал читать с самого начала, а открыл главу, посвящённую Можайскому десанту, то есть ставшую камнем преткновения.

С каждой прочитанной страницей всё более убеждался, что теперь у него к Теремрину есть и ещё одно дело – он решил попросить Дмитрия Николаевича прочитать и оценить рукопись.

Он периодически набирал номер домашнего телефона Теремрина, и едва тот привёз дочку домой, велев быстро собирать чемодан, раздался очередной телефонный звонок.

Посохов поздоровался и тут же перешёл к делу, заявив, что у него сразу два важных вопроса, один из коих напрямую касается Теремрина. Он, чтобы поговорить с глазу на глаз, вызвался отвезти утром на вокзал на своей машине Теремрина с дочкой, пояснив, что дела не терпят отлагательств, но по телефону решить их невозможно. Посохов заехал точно в назначенный час, но по дороге до Комсомольской площади коснулся лишь первого дела, пообещав о втором сказать на вокзале, улучив момент, когда они смогут остаться с глазу на глаз. Первым делом было издание воспоминаний деда, возвращённых на доработку из Военного издательства, и лишь на платформе, когда до отхода поезда осталось пять минут, и Теремрин, проводив дочь в купе, вышел в тамбур, Посохов, скороговоркой, вполголоса, сообщил:

– Мне звонила моя Людмила – ну, та, которая была со мной в Пятигорске. Помнишь?

– Помню! – кивнул Теремрин.

– Так вот, она познакомилась с твоей Ириной в этом самом, ну как бы точнее выразиться: роддом – не роддом… Короче там, где прекращают беременности.

– Что она там делала? – порывисто спросил Теремрин.

– Что, что? Известно, что, – молвил Посохов. – Доигрались мы с Людмилой на курорте.

– Что там делала Ирина? – точнее поставил вопрос Теремрин.

– Неужели

не понимаешь? Что там ещё можно делать? То же, что и Людмила. Ясно, что не детей рождать они туда явились. С вашей встречи в Пятигорске маловато для того времени прошло, но о нас с Людмилой разговор особый, – пояснил Посохов.

И вдруг Теремрин услышал, как кто-то негромко окликнул его. Он резко обернулся – всего в нескольких шагах стояла Татьяна Овчарова, робкая, застенчивая – такая, какою он её видел впервые.

– Ты? – удивлённо спросил он. – Как ты здесь оказалась?

– Пришла проводить беглеца, – сказала она с грустной улыбкой. – Что ж ты даже не позвонил?

– Не мог, не успел. Такие обстоятельства. Я тебе потом всё объясню.

– В Пятигорск? В родные места? Понятно.

– В Пятигорск, но не один, а с дочкой. Нужно её срочно увезти, вот я и взял командировку, – говорил Теремрин, понимая, что его объяснения ничего не объясняют, ибо Татьяна не знает главного.

– Я была в храме. Я молилась, – вдруг сказала Татьяна. – Просила простить мой грех. Верю, что у меня будет, – она покосилась на Посохова и, приблизившись к Теремрину, прильнула к нему, чтобы закончить фразу: – У нас будет ребёнок. Я чувствую, чувствую это…

– Папа, ты где? – спросила Даша, выглядывая из тамбура.

Татьяна отстранилась, посмотрела сначала на Дашу, потом на Теремрина и шепнула ему:

– Тебя это ни к чему не обязывает. Этого хочу я сама, слышишь: ни к чему не обязывает, – и тут же, поборов порыв снова прижаться к нему, почти побежала к подземному переходу.

– Молодой человек, – громко сказала проводница. – Я к вам обращаюсь, – прибавила, строго посмотрев на Теремрина. – Заходите в вагон. Отправляемся.

– Говори быстро, говори же, – попросил Теремрин приятеля. – Что ты ещё хотел сказать?

– Одним словом, Людмила прогнала твою Ирину, и посоветовала сначала рассказать обо всём тебе, а потом уж принимать решение. Хотя, как вижу, у тебя комбинация, посложнее, чем я думал.

Теремрин ответить не успел. Вагон едва заметно качнулся, и Посохов стал уплывать назад со всеми строениями на платформе и с самой платформой. Теремрин медленно побрёл в купе. Надежды на то, что в командировке можно будет спокойно заняться творчеством, рушились. Он рассчитывал убежать от всех проблем, которые окружали его в Москве, но проблемы эти не хотели его отпускать и увязались вслед за ним в Пятигорск.

И надо же было узнать об Ирине перед самым отходом поезда. Почему Посохов не поведал обо всём накануне по телефону. Успел бы тогда позвонить ей, поговорить, выяснить, что к чему. Известие испортило настроение. Трудно сказать, как бы воспринял всё это Теремрин до размолвки с Ириной, или, хотя бы, до встречи с Катей. Возможно, иначе, нежели сейчас. Впрочем, он теперь и сам не мог твёрдо ответить на подобный вопрос. После того, что было у них с Катей, ему не хотелось думать о других женщинах, в том числе и об Ирине. А тут ещё Татьяна. Да, он опрометчиво пошёл на близость с ней, но уж так получилось.

«Она сказала, что будет ребёнок, – остро кольнуло его. – Но ведь прошло слишком мало времени, чтобы определить это… Боже, Боже мой! А если всё-таки будет? Не случайна же эта уверенность. Она молилась?! Она просила… А вдруг?»

И тут он вспомнил первый вечер в госпитале, вспомнил, как все бегали и суетились вокруг него, готовя к операции, и как он взмолился, как он впервые обратился к Богу. Вскоре всё успокоилось. О нём забыли, а утром сообщили, что операции не требуется. Теремрин верил и не верил, что это была помощь Всевышнего, но верить всё же хотелось. А Татьяна? Для неё это, быть может, последний шанс стать матерью.