Посторонний
Шрифт:
Похождения бравого лейтенанта кончались поступлением в МГУ, осчастливил он студенток не указанного автором факультета. Впрочем, не поверил я ему, я подозревал даже, что меня и редакцию кто-то провоцирует или разыгрывает. Человек, в МГУ поступивший и там проучившийся, обязан знать грамматику, а в повести – невероятный сумбур, путаница с глагольными временами и видами. Что уж совсем по-идиотски, так то, что среди артисток автор упоминал певиц, которых ну никак не могло быть в степи под Харьковом; Майя
Кристаллинская запела в шестидесятых, но там же, у обоза, она отплясывала в костюме пажа! А такая же певунья ее лет Лариса Мондрус обнажала лейтенанту свой роскошный бюст, – ни та, ни другая не могли весной 1943 года оказаться в обозе! Причем – автор воспоминаний явно хохотал мне в лицо – по весенней майской реке плыли льдины, танк командира роты застрял в снежном сугробе, а одна из артисток угощала лейтенанта свежими грушами.
Полный идиотизм! Мистификация! Гиньоль! Человек рехнулся на бабах: привел неполный, подчеркнув это особо, список баб, с ним переспавших, а в нем – фигуры исторические: Анна Монс, Мерилин
Монро, Жозефина Богарне, Мария Спиридонова; наличие последней в донжуанском списке означало: автор воспоминаний не чужд политики.
Надо бы послать к черту мерзавца, передать рукопись в экспедицию, чтоб та отправила сумасшедшие воспоминания в два адреса – автору и
Институту высшей нервной деятельности, для изучения.
Адрес указан, ФИО, телефон – да к чему мне координаты ухаря, насмешника и эротомана?
Но три месяца держал я рукопись у себя, я думал. Передо мной все-таки лежал отчет о лабораторных работах. Бравый лейтенант, тот, который без царя в голове, получил диплом с отличием (мехмат МГУ, я навел справки), доктора наук дали ему вместо кандидата, таковой признали диссертацию, много печатался, человек вообще нормальный, серьезный, такого не пошлешь куда подальше. Рукопись все-таки ему вернули, письмецо я приложил, скромно и вежливо попросил автора все свои экзерсисы свести к трактату, назвав его так: “Кровосмешение времен”.
И забыл.
Но минули три или четыре года, то есть совсем недавно залетел я в
Дом ученых опрокинуть рюмашку, оглядывал объявления в холле, собирался было уходить, да вдруг приближается ко мне странной, но знакомой походкой мужчина лет пятидесяти, костюм по моде конца сороковых или начала пятидесятых (двубортный длиннополый пиджак, приталенный, лацканы типа “заячьи ушки”, брюки с манжетами, разрезной воротник рубашки, узкий галстук, – как на фото моего отца, стиляги того времени), глаза шарят, рука сухая и холодная, назвал меня правильно, напомнил, кто он, и оказалось: автор той самой повести, и если она автобиографическая, то передо мной разудалый лейтенант в прошлом, послужной список которого насчитывал
311 (триста одиннадцать) опрокинутых им женщин.
Петр Сергеевич Адулов – так звали доктора наук; принес он мне извинения за давние плоды своего бумагомарания, это были, улыбнулся он, эксперименты, опыты… А глаза ищущие, что-то высматривают во мне. Сказал, что давно следит за моими злоключениями, сочувствует и одобряет, поневоле заглянул в мое студенческое прошлое, нашел там работу, посланную на конкурс, очень, очень интересно. (Я не помнил уже, о чем писал.)
– Как бы между строк вы одну идею высказали, предположили нечто… -
Глаза его изучали мой лоб. – В небезызвестной повести я ту же самую гипотезу выдвинул и сейчас все более утверждаюсь в истинности ее…
Вам не кажется странным, что температура и время выражаются одним и тем же символом – латинским “t”? И если вспомнить о принципах термодинамики…
О времени он говорил правильно, в неполной средней школе всяк знал
“О темпора, о морес!..”, но “термостат” и все, связанное с “термо”,
– греческого происхождения, на римлян мощно влияла греческая культура, патриции в секретарях держали ученых греков, отсюда и термы Каракаллы, о которых мог бы я в студенческие годы повитийствовать.
Промолчать бы надо… Но неистощимо глубокий кладезь помойной мудрости выбросил фонтаном очередной ляп:
– Старик Державин нас заметил…
Он отпрянул. Дико глянул на меня. Отошел, покусывая палец. Я – к выходу, весь в панике от ляпа, не зная, чем он его так поразил, в догадках, какая боковая гармоника какой частоты возникла у Петра
Сергеевича при упоминании Державина.
А он догнал меня у метро “Кропоткинская”, схватил за воротник:
– Ты прав, цензор Никитенко, ты прав!
И пропал. Нет, звонил как-то, меня благодарил за что-то, сущей ерундой интересовался, но теперь-то выясняется: доктор ударился во все тяжкие, решил познать время, в котором вечно пребывает все сущее, а потуги эти – смерти подобны: рыба вне воды подыхает, да и вообще нельзя вникать в смыслы терминов, а уж “время” – под вечным запретом, он гарантия существования. Незавидная участь ожидала того, кому позарез нужен был Чехов, “Двадцать девятое июня”, и мысль еще не выуженного из жизни Петра Сергеевича стала понятной. Все написанное людьми, даже их фантастические измышления о будущем, пребывает в прошлом, и оно, прошлое, нарезается кусками, ограничиваясь датами, отрезками времени; в лекции сорок пять минут, из жизни описанного Чеховым человека вырван предпоследний день месяца, и Петр Сергеевич пользовался какими-то литературными мерками, добираясь до таинственного и непознаваемого смысла времени, для сравнения и понадобился Чехов. (А какие мучения испытывал Лев
Толстой, один день человека пытаясь описать!)
Грустно стало, очень грустно. Полный подозрений о неистощимости гибельных проектов человеческого мозга, я вспоминал походку этого
Петра Сергеевича – удивительная манера передвижения, поразительная!
Так ходят вымуштрованные официанты, лавируя между столиками и никогда не разводя локти. Примеряя эту походку к разным предполагаемым занятиям Петра Сергеевича – от крадущегося шага убийцы до танцмейстера при показе вальса-бостона, – я нашел самое подходящее: битком набитая генераторами и осциллографами комната, никак не приспособленная к оснащению ее приборами, кабели, провода на полу – и человек, вынужденный боком и не глядя под ноги перемещать себя в стесненном пространстве. Подпольная лаборатория!
Подгонка каких-то физических параметров, а точнее – перегонка, нечто вроде выделки настоящего духовитого самогона из низкопробного сырья.
Провода на полу не потерпит никакая пожарная инспекция, лаборатория
– на дому, там же и первый том Чехова, и Адулов столь близок к разгадке сути материи, что не побежал в библиотеку за томом, позвонил Соловенчикову, тот и подскочил к нему. Там он, в квартире, первый том этот, но Соловенчикова уже нет: если убит, то держать труп в квартире невозможно; однако если убиты двое – то лежат преспокойно, а где лежат, где змеятся провода – узнать можно, справочник под рукой; до квартиры полчаса езды с пересадкой на метро, этим путем добрался я до жилища бывшего лейтенанта, не преминув отметить: напрямую, пешком, от квартиры Соловенчикова до дома Адулова – четверть часа, такова география большого города. Дом из тех, что называют “башней”, последний этаж, звонок, женщина неопределенных лет, но по голосу – ровесница Адулова, либо жена, либо – в научной среде это стало приятным новшеством – домоуправительница, экономка. Услышал: Петр Сергеевич – в отъезде, что передать, кому позвонить. Глаза указывают на дверь, руки уже тянутся к замку, а я продолжаю смотреть на сожительницу, которую в испанские сапоги обуй, на костре копти – ни словечка, хозяину вредящего, не скажет. И мужским обаянием ничего не вытянешь из нее, да я и не обладал этим позорным качеством.