Посторонний
Шрифт:
Избежать этой участи можно было уничтожением всего того, под чем стояла моя подпись, методику я милостиво решил оставить генералу.
В какой раз воздал я хвалу самотеку с его практическими советами, как кого убивать и чем взламывать хитроумнейшие замки ценных квартир. В обед мы нажрались с Афоней “до усрачки”, я довез его до дома в Филевской пойме, уложил спать, заехал к себе, переоделся во все привлекательное, модное и поехал к дому Учкасова, предварительно убедившись, что тот в больнице на Каширке. Поднялся на этаж, позвонил соседям, которые знали меня в лицо, посетовал, что нигде не могу найти Ивана Антоновича, повздыхал и распрощался. Смиренно спустился в подвал, куда заблаговременно (вчера еще) упрятал складную стремянку и рабочую спецовку. Переоделся, показал свою трудовую спину соседям, отмычками вскрыл
Много интересных и любопытных людей обитало в законопослушных домах, наружка много полезного услышала бы, прислонив уши к форточкам кое-каких квартир, где меня и Афоню с почетом усаживали за кухонный стол. Одна мелочь подзуживала меня: платили-то нам – деньгами, презренными абстракциями, но сорок рублей – это не одна и не две бутылки водки с закусью, а станут расплачиваться водкой в натуре – работа полетит к черту, Афоня не двинется из дома, пока ее всю не выпьет.
Однажды, славно потрудившись на Заморенова, мы покинули гостеприимную квартиру, где нас накормили и к сорока рублям подкинули еще червонец, расстались с добрыми хозяевами, вышли на морозный воздух – и нос к носу столкнулись с Деревней, которая не ахнула, а подмигнула мне и деловито сообщила: форточку надо поставить хозяевам, отзывы о нас хорошие, так не зайдете ли?
Громко говорила, в упор смотря на Афоню, устремленного к пивной; хорошо Деревня разыгрывала сцену случайной встречи, она даже припомнила: “А не с вами ли, дяденька, мы у пруда сидели?..”
Сворачивать с намеченного курса напарник не желал, зато я согласился, немного поломавшись. Обрезки стекла донес до помойки, инструмент свой Афоня держал в чемоданчике, он сделал мне ручкой и подался на “Тестовскую”, мне оставил рюкзачок с дрелью.
Тронулись. По пути она шепнула: мальчик здоров, при счете не сбивается, ему и родителям ничего не сказано обо мне, зато дед требует встречи со мной, и с ним надо повидаться, сейчас, потому что я не звоню, телефона моего она не знает, уже четвертый месяц рыщет по округе, и вся надежда на то, что я все-таки предстану перед дедом и подскажу, как и что делать, если какая беда на внука навалится.
Щеки горят, сухие глаза блестят, веки мокрые, ресницы заиндевелые, зубы – хорошие зубы, как у Анюты. Я взмолился: “Мальчик не должен меня видеть!”
Меня будто вели к заказчику: надо же примериться к окнам, договориться, кто когда будет дома, стекло чье – хозяйское или свое
(Афоня по дешевке все закупал в хозмаге на Филях). Лишь одна досадная деталь: тетя Вера не просушилась от той лирической струи, что вливалась в ее растопыренные колхозные уши на скамейке у пруда.
Едва зашли в подъезд – она повернулась ко мне, замерла, привстала на цыпочках, и лицо ее в полутьме засветилось… “Ну, ну…” – подтолкнул я ее к лифту. Дверь открыла своим ключом, предварительно тронув кнопку звонка. Быстро вошла в квартиру, заговорила тоже быстро. Предложила тапочки. Старорежимная старуха либо померла, либо пряталась в углу, свернувшись гремучей змеей. Доносился мужской голос, низкий, сиплый.
Он, мужчина, сидел, руки его лежали на столе, и были они, руки, убедительнее всех документов. Их когда-то облили кислотой или положили на раскаленные угли; только в перчатках и выйдешь на улицу.
Лицо почему-то бритое, более уместным казалась борода, она-то уж придала бы внешности полную незаметность.
Битый человек, волк, шерсть с которого клочьями летела, когда он, обкусанный, выдирался из кучи легавых собак. От воровских дел отошел. Жизнь чужую ни в грош не ставит, но за свою, за своих родных
– глотку перегрызет. И мою тоже, если стану торговаться. Тетя Вера, оказывается, неделю назад заприметила меня, выследила, узнала кое-что из моего прошлого и нынешнего, и волк принял решение: вот тебе деньги, парень, будешь являться сюда по вызову, посматривать за мальчиком, а пикнешь…
А мне уже не надо было денег. Иссяк я. Ничего мне не хотелось.
Что-то во мне надрезалось, какой-то сосудик покровоточил и унялся.
Сущий пустяк вытянул из меня страсти, и пустяком была прабабка
Анюты, бабушка Маргит, старуха, ставшая роднее матери, – а виделась она мне в землянке сидящей, там трое нас было, и старик еще, мы плакали и пили, мы пели что-то венгерское, наверное.
Не надо мне денег – и я начал хамить, чтоб не получить ни копейки.
Мною было сказано: плохо следила домработница, не деревенской дурочке ходить за мной. Другие ходят, кто, из какой конторы – тебе знать не положено. А будешь допытываться, суетиться – ноги твои сунут в доменную печь. И если кто узнает, как вылечен внук, каким методом, – так всю семейку загребут. А денег – в десять раз больше…
Тихо говорил, лишь единожды употребив выраженьице из золотого фонда знатных паханов: они, на старости лет рискуя и в соблазн при оттепели впавши, донесли до меня свои легендарные злодейства, влили их в самотек. Словами из него и говорил я, скучно посматривал на волка с ожогами лап, попутно гадая: Муций Сцевола обуглением правой руки доказывал свою неукротимость и был, видимо, левшой, потому что мог меч держать в ней, – ну а этому зачем вообще спаливать руки, отпечатки пальцев давно известны МУРу. Зевнул – и счел нужным оскорбить облезлого хищника, все жизненные неурядицы его сравнив с шубой, потраченной молью. Извлек из рюкзачка ручную дрель. Деньгами, сказал, наполнить этот вместительный мешочек, оставляю вам его, сунуть в него дрель, чтоб ручка торчала, и домработнице надо искать меня по всему подъезду: забыл, мол, инструмент, пришла возвращать его… Послезавтра пусть придет ко мне домработница, предварительно подмывшись, а тебе, бандиту, и всей бандитской семейке пора срочно перебраться в другой район, подальше от меня…
Зря я, пожалуй, хамил: старик-то был – по реву его и желанию прибить меня тут же – либо отцом домработницы, либо мужчиною, имевшим, так сказать, виды на деревенщину. Спасла меня вылезшая из норы старуха, пошипела немного, установила мир. И я ушел.
Не бешеные деньги, это я ошибся, рой наполеондоров не таким уж был густым; просто деньги в очень больших размерах. Деревня обзвонила все квартиры, всем показывая рюкзак с торчащей деревянной ручкой; соседи высыпали на лестничную площадку, чтоб засвидетельствовать возвращение дрели. Жить теперь можно безбедно, с долгами расплатившись, десять, а то и больше лет, ужиная в “Узбекистане”; на большее, правда, желания не было: книг давно уже не покупалось, хорошую одежду справила мне Евгения, Андрею Ивановичу денег уже не надо, он угасал, Евгения снесла 25 тысяч в сберкассу, столько же сунуто было Вобле, я же оставался благоразумным, свое будущее закопал в Дмитрове, сделав правильные выводы. Что деньгами нельзя швыряться – это я знал с детства, а сейчас еще и обнаружился веселящий душу момент: в нашей стране что бы человек ни покупал – все ему не по карману, и даже от спецпайка пахло ворованным. Надо, решил я, вести привычный и поднадоевший наружке образ жизни. Редко, но ходить в рестораны и наслаждаться шамовкой опытных поваров.
Подзарабатывать, но по мелочам. Деньги, короче, мне не нужны, я и без дара судьбы проживу, но и выкапывать пластмассовую канистру с купюрами – нельзя. Можно даже изменять Евгении, но с избранными дамами. Нигде не оставлять следов, никаких следов, даже если на них не реагируют собаки. Наконец, ни в коем случае не ввязываться в дела, охраняемые государством от проникновения в них шпионов.
Я полюбил пьяницу Афоню, частенько заезжал за ним с чекушкой и наблюдал, как напарник по добыче хлеба насущного погружается в созерцание своего, фигурально выражаясь, пупка. Как на производстве бывают планерки или пятиминутки, так и Афоня подводил итоги отлетевших суток, подсчитывая не доходы в рублях, а расходы в только ему понятных единицах морального ущерба, наносимого нам хозяевами квартир: кто-то скривился, отсчитывая деньги за форточку, кто-то не поднес традиционных ста граммов, кто-то не предложил приличия ради перекусить, а кому-то вообще не нравилось, что мы не заискиваем, не трепещем, что мы просто делаем свою работу, надеясь на справедливую оплату, однако не набьем никому морду, если нам вообще не заплатят.