Посторонняя
Шрифт:
— Уж я их навидалась, уж я сразу определяю, кто выздоровеет, а кто помучится да помрет, — закончила Кира, скорбно поджав губы. Мимо, опираясь на костыли, проковылял совсем юный страдалец. К губе у него прилипла дымящаяся сигарета.
— С ума сошел, Витька! — крикнула сестра Кира. — Потуши сейчас же сигарету.
Юноша не счел нужным даже оглянуться, небрежно отмахнулся.
— Этот выздоровеет, — заметила Кира. — Потому что хулиган. А ваш Певунов навряд ли. Я тебе, девушка, прямо говорю, чтобы вовремя спохватилась.
—
Кира оценила ее прищуренным, близоруким взглядом.
— Ты красива. Для мужчин красота лучше всякого лекарства.
— Какая красота — он пошевелиться не может.
— Ты покрутись перед ним, грудями поиграй — он и пошевелится.
Этот совет медсестра дала таким профессиональным тоном, точно говорила об инъекциях пенициллина. Очень искушенные встречаются на белом свете девственницы.
— Я его попробую покормить, — сказала Нина.
— Накорми, накорми. У нас сегодня каша гречневая на молоке, очень вкусная. Минут через десять станут ужин развозить.
— Не надо каши, я его курицей накормлю.
В палату она вернулась по-хозяйски, уверенно. Леня Газин сидел, подложив под спину подушку, озабоченно трогал через одеяло то место, где не было ноги.
— Не верится. Задремал было, а проснулся — и опять не верится, — сказал он Нине.
— Теперь хорошие протезы делают. Не отличишь.
— Я знаю. И все же не верится.
— Сергей Иванович! — Нина с опаской коснулась его плеча.
Певунов отворил глаза и выплеснул на нее бездонное море тоски. В этом море плавали все его прожитые годы, и лица любимых, и весенние ливни, и невозвратимые надежды.
— Будем ужинать! — твердо сказала Нина.
Певунов молча смотрел ей в лицо, однако не встречаясь с ней глазами. Такое странное было ощущение, что он разглядывает не лицо ее, а затылок.
— Будем ужинать! — с улыбкой повторила Нина, расстилая на тумбочке газетку. Потом развернула фольгу, в которой была курица, и по палате растекся пряный запах поджаренного птичьего мяса. — Эх, жаль лимона нет, — огорчилась Нина, — забыла захватить. Хорошо бы капнуть лимончиком. Но и так вам должно понравиться, я ее с чесноком готовила, запекла в духовке, в собственном соку. Мои домашние так любят.
— Убери, — попросил Певунов. — Меня от запаха тошнит.
Нина выломала сочную, заплывшую прозрачным жиром куриную ножку и сунула ему под нос.
— А ну-ка давайте без капризов, Сергей Иванович!
Певунов, не издав ни звука, отвернул голову к стене. Нине показалось, глаза его влажно блеснули. Леня Газин с интересом наблюдал за ними. Наконец не выдержал собственного затянувшегося молчания, вмешался:
— Сергей Иванович, ты чего из себя строишь? Женщина старалась, хотела тебе радость сделать, а ты нос воротишь. Нехорошо, не по-солдатски. Ты, Нина, сунь ему куренка прямо в пасть и держи, пока не проглотит. С инвалидами иначе нельзя…
Тетка в синем халате вкатила в палату тележку, уставленную тарелками и стаканами. У нее один глаз заплыл сиреневым синяком, зато второй сиял непобедимо.
— Принимай шамовку у кого в животе пусто! — зычно гаркнула тетка, и к духоте палаты прибавился аромат винного перегара.
— Опять ты на бровях, Евдокия, — пожурил женщину Газин. — А кто это осмелился тебе глаз повредить?
— Кто осмелился, тому откликнется! — бодро уверила тетка, расставляя на тумбочках тарелки с кашей, чай и хлеб. Обратилась к Нине: — Не кушает, сердечный?
— Не хочет.
Приговаривая: «Ая-яй, помрет, чай, вскорости, страдалец, наш», — женщина увезла тележку. Нина встала и открыла форточку.
— Как вы выдерживаете в такой духоте?
— Притерпелись, — отозвался Газин, с брезгливостью разглядывая остывшую кашу и вздернутый, заскорузлый рыбий хвост.
Нина отвалила ему на тарелку кусок белого куриного мяса.
Певунов по-прежнему лежал лицом к стене, не шевелясь. Все происходящее его не касалось. Нина вздохнула:
— Ну вот что, Сергей Иванович, можете хандрить, это ваше личное дело, но пока вы не поужинаете, я отсюда не уйду.
— А чего, — обрадовался Газин, — кровать вон свободная, ложись, отдыхай, веселее будет. С этим чудиком и поговорить не о чем. Лежит цельными днями, как тюфяк. Надо понимать, об дальнейшей жизни размышляет. Чего там размышлять, ежели за тебя уже все решено могучей силой. Главное, что у тебя, Сергей Иванович, обе ноги целы.
— Может, сходить подогреть курицу? Горяченькая вкуснее.
Певунов наконец повернулся к ним. За несколько минут лицо его, казалось, приобрело еще более серый оттенок. Он дышал тяжело и с легким хрипом.
— Нина, кто дал тебе право издеваться надо мной? Я тебя звал? Я просил, чтобы ты пришла? А ну убирайся отсюда!
Нина не выдержала, заплакала. Слезы резвыми струйками потекли к подбородку. Куриную ножку она держала перед грудью, как бы обороняясь.
— Я не уйду, пока вы не поедите, — произнесла тоненьким, умоляющим голосом. — Хоть как меня гоните.
Лицо Певунова вдруг прояснилось, какое-то новое выражение отлетело от него, как лист от сухого дерева.
— Давай! Будь вы все неладны! — Он протянул руку, и Нина торопливо вложила ему в пальцы куренка. — А ты не хнычь, — попросил Певунов. — Тоже мне спасительница выискалась.
Он пережевывал каждый кусочек подолгу, когда проглатывал, по горлу у него пробегала судорога. Нина, не сознавая толком, что делает, отломила кусочек черного хлеба и вложила ему в рот. Певунов принял это как должное. Он настолько увлекся процессом пережевывания, что глаза его затуманились, на лбу и носу проступил пот. «Какой слабый!» — подумала Нина.