Посылка из Полежаева
Шрифт:
— Я по радио про Чили слыхала… Надо им помогать, надо… — Она обернулась к окну и посмотрела на улицу. — Один раз передавали, что какой-то богатый мужик лошадь загнал. Дак понимаешь, Варя, до чего оголодали люди: ночью ту лошадь подобрали и сварили в котле… Мне бы дак не осмелиться и кусочка не съесть…
— Голод — не тётка, — сказала мать. — Жить захочешь, так и самого чёрта съешь.
— Эдак, Варя, эдак, — кивала головой старуха. — Надо им помогать.
Она опять приникла лбом к оконному стеклу.
— Чего-то не идёт мой Николай, — вздохнула старуха и сама себя успокоила: — Ну дак ведь и понятно: кругом друзья и товарищи, сколь годов не видались… — она протёрла заслезившиеся от напряжения глаза и опять вернулась мыслями к оборванному разговору: — А помогать им надо… Вон у нас Федя Поливанов и воевать за испанцев ездил. Теперь от ран всего скрючило, не приведи господь никому такой хвори… Ну дак ведь в лётчиках был, сколько раз подбивали, ещё хорошо, что совсем не разбился, живым остался… Я его как-то спросила: «Не жалеешь, Федя, что в добровольцы-то вызвался?» — «Нет, — говорит, — Агафья Васильевна. Раны ноют, но зато душа не болит: по совести всё сделано в жизни».
— Вот видишь, Агафья Васильевна, зачем человеку совесть-то даётся, — неожиданно заключила мать, — чтобы он всегда человеком был.
— Эдак, Варя, эдак, — кивнула старуха и разгладила на груди сарафан, красные и синие крестики заиграли на нём гвоздичками и васильками, а жёлтые и белые зацвели ромашками.
И Тишка, как в яви, увидел себя вышедшим из того странного сна, в котором старухи провожали его в Чили, и опять, как и во сне, почувствовал необъяснимый прилив сил. На ум ему снова пришли слова из песни:
От Сантьяго до жаркой пустыни,
Вдоль бескрайних морских берегов,
К счастью тянутся люди простые,
Разорвавшие цепи оков.
Ему хотелось к этой песне добавить свои слова — об Агафье Васильевне, о Парасье, о матери, о полежаевцах, которые, Тишка чувствовал это, понимали не хуже его, что чилийцам нужна серьёзная помощь.
Через двойные рамы окон по-прежнему проникал с улицы перезвон пил.
— Чего-то уж больно долго Коли нету, — вздохнула старуха.
— Да где долго-то? — засмеялась мать. — Ты ещё и отогреться не успела… Придёт. В Полежаеве — не в большом городе, не заблудится.
— Заблудиться-то не заблудится, — согласилась старуха. — А всё равно долго.
Мать скрестила на груди руки:
— Как в Иванове-то станешь его дожидаться? Он ведь, пока работу не закончит, к тебе не ускочит.
Агафья Васильевна вздохнула:
— А вот так и буду, Варя… У окошечка посижу… Да полежу на кровати… Потом опять к окошечку сяду…
— Ну, так ложись и у нас, — спохватилась мать. — Давай на диване тебе постелю — ложись, не стесняйся… У меня, ну-ка, и в уме нет, что ты устала с дороги-то…
— Нет уж, Варя, я дождуся его.
Старухин Коля заявился не вдруг. Варвара Егоровна уже и на стол собрала, и картошки сварила на плите, и груздей принесла из сеней, они уже оттаяли, когда на крыльце зашуршал веник — кто-то обметал с валенок снег.
Агафья Васильевна чутко прислушалась.
— Вот и Коля! — радостно возвестила она.
— А может, наш Иван, — засмеялась мать.
Но Тишка по неуверенной походке определил: идёт не отец.
В сенях был включён свет, но человек, поднимавшийся по лестнице, будто боялся оступиться, будто не доверял надёжности ступенек, ставил ногу настороженно, и шаги получались шаркающими.
Тишка уже представил по этим шагам грузного мужика. Да, судя и по фотографии, которую Тишка видел у Агафьи Васильевны на Выселках, Коля был не из худеньких: стоявший рядом с ним Фёдор Кириллович выглядел совсем пацаном.
Старуха поднялась с лавки навстречу сыну.
Дверь открылась, и Тишка прямо-таки опешил: через порог перевалился маленький мужичок. Старуха, подскочившая к нему, была выше его на пол головы.
— Ко-о-ля, ты где пропа-а-дал-то? — радостно протянула она.
— Ой, мама, теперь хоть перед Фёдором Кирилловичем отчитаюсь. — Мужичок протянул ей навстречу выпяченные ладони. — До мозолей старался.
— Да что такое стряслось-то? — испугалась старуха.
— А ничего не стряслось, — засмеялся мужичок. — Совсем белоручкой стал. Полтора часа за пилу подержался — и мозолей натёр.
— Да где ты хоть был-то? — ещё больше испугалась старуха.
Коля счастливо улыбался:
— Дрова для чилийцев пилил. Или не видишь: мозоли на руках, весь в опилках.
Теперь и Тишка увидел, что опилки въелись Коле не только в валенки, но и в пальто.
— Дак лениво, видно, работал, раз пальто не снимал, — заулыбалась старуха.
— Почему не снимал — снимал. На пальто опилки ветром надуло, — всерьёз отговорился от старухиных наветов Коля. — Ты уж меня, мать, за белоручку хуже, чем я есть, хочешь выдать… А я, может, мозоли-то специально набил, для Фёдора Кирилловича, чтобы похвастаться перед ним: на твоих чилийцев работал!
Тишку насторожило такое заявление — «на твоих чилийцев работал». На каких «твоих»? Они разве Фёдора Кирилловича? Они — чилийские.
Коля снял пальто, повесил его в прихожей на крюк, вбитый в стену, — на него по осеням плети лука вешали, не для одежды он, — и только после этого поздоровался:
— Ну, здравствуйте, полежаевцы. — Он протянул руку Варваре Егоровне. — Я тебя, Варя, на улице и не признал бы. — И тут же засмеялся над своими словами: — О чём говорю: я в седьмом классе учился, ты — в пятом, и с тех пор не виделись. Где тут узнать… Даже фамилию твою девичью позабыл.