Посылка из Полежаева
Шрифт:
Тишка вынужден был кивнуть головой.
— Ну, вот… — торжествовала Люська. — А тут — ох, ах, вся школа сбежалась, все наизусть учат…
— Это, Люська, нехорошо, — набычился Тишка.
— Почему нехорошо-то? Алику Макарову со сцены читать хорошо, а мне в стенгазету писать — нехорошо?
— Про Алика Макарова объявляют, — нашёлся Тишка. — «Стихотворение такого-то писателя декламирует Алик Макаров…»
Люська прикусила язык и долго молчала.
— Ну, не всегда и объявляют, — наконец сказала она.
— Люська, это нехорошо, — твёрдым голосом повторил Тишка.
Люська снова заскребла валенком снег.
— Я понимаю, Тиша, — созналась она. — Но я думала, так лучше.
— Ну да, лучше, — передразнил Тишка. — А вот послал бы Серёжка Дресвянин твои стихотворения в «Пионерскую правду» — лучше было бы?
— Тиша, да я же покаялась… Я же и не спорю с тобой, — Люська даже отвернулась, провела рукавом под глазами: то ли притворилась, то ли и на самом деле слёзы вытерла.
— Каяться надо перед всеми, кто читал.
— Да ты что? — обернулась она, и Тишка увидел, что лицо у неё и в самом деле зарёванное. — И так уже подхихикивают.
Тишке сделалось жалко её:
— Да кто подхихикивает? Мы с Серёжкой не сказывали никому.
— И не сказывайте, Тиша! Не сказывайте! Я клянусь, что ни одного стихотворения ни у кого не спишу больше.
Она умоляюще смотрела на Тишку уже высохшими, без слёз, глазами.
— Ну ладно, — неопределённо сказал Тишка, ничего не обещая ей: Серёжка разоблачил её, он пусть и решает, как быть. — Ты Марии-то Прокопьевне признавалась? — всё же спросил он.
— А что? Надо? — захлопала Люська ресницами. — Я пока только Петру Ефимовичу… Он стенгазету выпускает… Просил новые стихи… Я ему и призналась.
Люська глубоко вздохнула.
— Тиша, только вы никому не говорите, — прижала она руки к сердцу, — я и так переживаю… Как и ты, Корвалану хотела помочь.
— Да уж чего ты хотела помочь? — пренебрежительно махнул рукой Тишка.
— Хотела. — Глаза у Люськи округлились, сделались большими, как чайные блюдца. — Хотела, Тиша. Только у меня получилось плохо, — она снова вздохнула.
— Ну, зато не наивно… — напомнил ей Тишка начало разговора.
Она стрельнула в него глазами:
— Ты обиделся? Да? За «наивного» обиделся?
— Да не обиделся… А только ты ничего про Корвалана не знаешь… У родственников, говоришь, письма не пропускают…
— Не пропускают, Тиша! Это точно.
— Не знаешь, так помолчи, — остановил он Люську. — Посылки даже через Красный Крест ходят.
Тишка! Так не к нему же, а вообще в Чили… От нас… Из других государств тоже…
Тут Тишка, возможно, попал и впросак. Он Серёжкины объяснения слушал тогда не очень внимательно.
— Ну, а сын Альберто с ним в концлагере виделся? Его пропустили? — настаивал он.
Но Люська не так-то проста.
— Тиша, — удивилась она. — Так ты разве не знаешь, каких это стоило трудов? Сколько добивались, чтоб эту встречу разрешили?
Нет, её в угол не загонишь. Уж точно, что ничего не знает о сыне Альберто, а вывернулась. Но Люська, словно прочитав его сомнения, сказала:
— Альберто в прошлом году умер в Болгарии…
Выходит, и вправду знает…
Они постояли молча: разговор соскользнул на печальную ноту, и эта нота требовала, чтобы после неё установилась тишина.
Тишка отвернулся от Люськи, перевёл взгляд на берёзу, стоявшую под окнами Люськиного дома, и его передёрнуло от оторопи: у берёзы когда-то (может быть, не один год назад) отпал сук, вылом уже затянуло чёрным, как чага, наплывом, но сейчас, в оттепель, из старой раны, будто кровь, выступала ржавчина и рваным подтёком расползалась по белой коре.
Тиша, — прервала молчание Люська, не заметившая на берёзе кровоточившей раны. — Ты, конечно, поступил благородно. Я тобой восхищаюсь, — и она завистливо вздохнула.
Тишка растерялся от неожиданного признания. Вот уж никогда б не подумал, что Люська может кого-то ставить выше себя.
— Хотя, конечно, ты очень наивный, — не преминула добавить она и спохватилась: — Только ты не обижайся, пожалуйста. Ты мне правду, и я тебе правду.
— А я и не обижаюсь, с чего ты взяла…
Люська в какой уже раз вздохнула:
— Если бы ты заранее посоветовался со мной, я бы тебя плохому не научила.
— Да чего я такого плохого сделал?
— Нет, нет… Что ты, — испуганно затараторила Люська. — Я и не говорю, что ты плохо сделал. Я же, наоборот, сказала: завидую тебе… Но если бы ты посоветовался…
И опять двадцать пять…
— Если бы да кабы, — передразнил её Тишка. — Если бы ты не была трещоткой, может, по-другому бы всё и сложилось…
— Убежал бы? Да? — замирая, спросила Люська. Она уже забыла о своих грехах и была прежней Люськой, той Люськой, которая в любых словах ищет потайной смысл. — Убежал бы? Да?
Тишка ничего ей не ответил. А Люська, то ли опомнившись, освободившись от зуда любопытства, то ли уж она по натуре такой человек, опять обрела наставнический тон.
— Ну, не наивный ли ты человек… — сказала она удивлённо. — В Чили собрался бежать…
— Да кто тебе сказал, что собрался?
— Ой, Тиша, я, смотри, очень догадливая. — Люська хитровато прищурилась: — Кто меня обманет, тот двух дней не проживёт…
Расхвасталась — и не удержать. Забыла уже и стихи, и слёзы.
Лучше наивным быть, чем таким забывчивым и хвастливым.
— Чего-то не видно, чтобы в Полежаеве из-за тебя умирали, — сказал Тишка.
— Значит, никому обмануть меня не удалось, — засмеялась Люська и опять добавила: — Ну, Тишка, ты и наивный же…