Посылка из Полежаева
Шрифт:
— Нет.
— Собирался, я знаю, — грозил пальцем учитель, — я почувствовал общую атмосферу в школе, когда Киселёва стихи принесла… Это ж чурбаном надо быть, чтобы не понять: третьеклассница — я подчёркиваю, третьеклассница — не о первом снеге, не о своём огороде, а о политике, о Корвалане пишет первые в жизни стихи… Ты, Дресвянин, улавливаешь мою мысль?
— Улавливаю, — сказал Серёга, но похвала Люське его покоробила…
И Петя-Трёшник спохватился, будто наткнулся на его несогласие: — Хотя… хотя… хотя…
Серёгу даже пробрал озноб от его прищура.
— Хотя есть тут «но», — сказал Петя-Трёшник и сложил губы сковородником. — Какие-то подозрительно неоднородные её стихи — то рукой перваша написаны, а то уже и серьёзные, под ум восьмиклассника… — он нахмуренно посмотрел на Серёгу. — Ну, это всё может быть, талант необъясним… Во всяком случае, её рукой двигала страсть и ненависть… Ты, Дресвянин, ненавидеть умеешь?
Серёжа пожал плечами.
— Умеешь, я знаю… Иначе бы не собирался в Чили бежать.
— А я и не собирался.
— Не мути мне голову, — сказал Петя-Трёшник, — что я, не разумею тебя? И ты не стыдись этого. Чувство ненависти к фашистам — хорошее чувство… Я тебе признаюсь: года этак тридцать три назад мой старший, мой любимый брат тоже сушил сухари. Су-у-ши-ил… На войну с германским фашизмом бегал.
— У Тишки отец тоже бегал, — сказал Серёга.
— Ну, вот видишь, — вздохнул Петя-Трёшник. — Все мы такие, одним миром мазанные… А я вот, брат, никуда не бегал, на меня войны не досталось.
— А с Японией?
Петя-Трёшник удивлённо поднял глаза:
— Неужели ты меня, Дресвянин, таким старым считаешь? Меня ведь в сорок пятом ещё и на свете не было…
— Да нет, не считаю, — смутился Серёга.
— Ну и правильно делаешь. — Петя-Трёшник уселся к учительскому столу, за которым Серёга рисовал стенгазету. — Значит, Соколовы все бегуны? — он беззаботно захохотал. — А Тишку я запомнил со свадьбы. Хороший парень, только стихи по школьной программе не помнит.
— Да вы его и не спрашивали. Это вы меня спрашивали «Нивы сжаты, рощи голы», а Тишка в это время чай пил…
— Разве? — он снова захохотал. — Значит, со всех сторон положительный этот Тишка, передай ему от меня привет… Я бы тоже с ним в Чили сбегал, только отбросить бы мне… этак годков двадцать…
Серёга не удержался и стал выспрашивать у Пети-Трёшника всё, что можно, о Чили. Петя рассказал и о телефонном разговоре московских пионеров с Сантьяго, и о радиопередачах «Слушай, Чили», и о приезде дочерей Корвалана в Москву, и о той помощи, какую мы Чили оказываем, и об интернациональном детском доме в Иванове, где живут и маленькие чилийцы.
— О каком детском доме? — боясь, что ослышался, вскинулся Тишка.
Вот и Серёга вчера, слушая рассказ Пети-Трёшника, на этом месте замер и, переборов волнение, деланно равнодушным голосом переспросил:
— Это что за детский дом за такой?
Петя-Трёшник бросил на него удивлённый взгляд:
— А разве не слышал? Детский дом в Иванове открыт ещё со времён республиканской войны в Испании. Раньше в нём жили дети сражавшихся республиканцев, а теперь находятся сыновья и дочери брошенных в застенки коммунистов из многих капиталистических стран.
— И чилийские дети есть?
— Но я же тебе говорил! Есть и чилийские… А что это тебя так взволновало? — прищурился он.
Серёга не заметил прищура.
— И родители знают, что их дети в Иваново? — продолжал он своё. — Чилийские родители?
— А как же, — ещё сильнее прищурился Петя-Трёшник. — Письма даже пересылают сюда.
— Значит, связь существует?
— Ну, Дресвянин, ты как Шерлок Холмс, — засмеялся Петя. — Зачем это тебе такие подробности?
Серёга сгоряча-то чуть не признался Петру Ефимовичу, что эти сведения нужны не ему лично, а Тишке: Тишка же до сих пор мается, что не сумел переправить Корвалану посылку, не говоря уж о несостоявшемся побеге в Чили. Серёга просто чудом сдерживался, даже ладошкой зажал рот.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, Петя-Трёшник нахмурился:
— Ну, не доверяешь — не надо, Дресвянин. Я тебя за язык не тяну.
— Да я что, Пётр Ефимович! — засуетился Серёга и покраснел. — Я думаю, может, их в Иванове-то письмом поддержать от нас?
Петя-Трёшник покачал головой:
— Дре-свя-нин, разве я стремлюсь из тебя во что бы то ни стало секреты ваши выведать? Нет же. Нельзя доверить — не доверяй. Но и не выкручивайся перед старшими. Скажи честно: «Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать».
— Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать, — пролепетал Серёга.
— Вот так-то, — засмеялся Пётр Ефимович. — Честно и благородно. Меня это радует.
Он помолчал, побарабанил пальцами по верхней доске парты.
— Что я хочу посоветовать вам с Тишкой от всей души: надумаете что-то — потолкуйте о своей затее с кем-либо из взрослых. Ну, скажем, с Тишкиным отцом… Он ведь хороший мужик?
— Хороший.
— Ну, вот видишь. Тем более, и на войну в детстве бегал. Знает, что к чему, может опытом поделиться.
— Да он уже делится. Про границу Тишке рассказывает. Не перейти, говорит: охраняется строго.
— Это верно, не перейти… В войну, когда Тишкин отец сам бегал — другое дело: о границе речи тогда не шло, тогда главное было миновать линию фронта. А фронт постоянно передвигался, где-то расширяясь, а где-то, наоборот, сужаясь. Можно было выбрать удобную брешь и проскочить. Не то что нынешнюю границу.
— Ну, а если лётчиков уговорить? С лётчиками перелететь границу и выпрыгнуть на самолёте? — воспользовался Тишкиными доводами Серёга.