Посылка из Полежаева
Шрифт:
…Ваше участие помогает нам переносить горечь разлуки, сохранять достоинство. Помогает верить в то, что солидарность освободит отца.
…Отец был тронут и обрадован, когда из Москвы звонила девочка Наташа Коростелёва из клуба интернациональной дружбы Дворца пионеров и справлялась о его здоровье. Мы благодарим вас, пионеры, от имени чилийских детей, от имени отца и матери, от имени всех политических заключённых Чили за вашу заботу о нас. Большое спасибо!»
Из рассказа дочери Луиса Корвалана Вивианы.
43
В марте погода ломается быстро. Морозит, морозит — и вдруг напахнёт весной. Тишка выскочил утром на улицу и не поверил глазам: началась оттепель, оттаявшие стволы сосен и лип почернели, как обгоревшие. Полозницы на дороге сделались скользкими: ступишь на них — и из-под ног будто доску выдернут, на который-нибудь бок, но обязательно шмякнешься. Тишка раза три упал, пока бежал к Серёжке Дресвянину. А выходит, и торопился зря: Серёжки дома не оказалось, до сих пор из школы не приходил, не после же уроков его оставили: у Серёжки с успеваемостью провалов никогда не было. Значит, пионерский сбор или классное собрание проводят…
Стал подниматься в гору — Люська Киселёва идёт. Уж как не хотелось Тишке встречаться с этой тарахтелкой, она тут как тут. Был бы наст крепкий, Тишка б Люську стороной обошёл, но ведь с дороги и шагу не сделаешь: утонешь в снегу. Киселёва издали узнала Тишку, замахала рукой:
— Тиш! Тиш! Слушай-ка, что скажу! — словно чувствовала, что Тишке охота с ней разминуться. Даже впритрус пустилась.
— Ну? Чего? — набычившись, спросил Тишка, когда Киселёва поравнялась с ним.
— Ой, Тиша! — не могла схватить Люська дыхание. — Ты же такой наивный человек, ты ничего не знаешь.
— Зато ты у нас не наивная, — не прятал Тишка своего недружелюбия к ней.
Ведь если б не Люська, никто бы и не знал об учебниках по географии. А она к учебникам-то ещё и рюкзак приплела: уж будто Тишкой всё решено было — нагрузить рюкзак хозяйственным мылом, сухарями, спичками (о мыле у него и мысли не возникало!), нагрузить и не сегодня завтра прямым ходом двинуть к Луису Корвалану в Чили. Была бы Люська мальчишкой, проучил бы он её за длинный язык. И ещё бы за чужие стихи добавил. А тут и пальцем не тронешь, пригрозишь только, так и то к Марии Прокопьевне жаловаться бежит. Удивительно, как её Мария Прокопьевна терпит. Сама же на уроках твердит: «Ябедничать плохо, сплетничать нехорошо» — и сама же Люську к себе приваживает, всю её болтовню на веру берёт.
— Тиша, — сказала Люська печальным голосом, — я знаю, что ты в последнее время плохо стал ко мне относиться…
В последнее время… Во-о даёт! Да Тишка, как и себя помнит, Люську всегда недолюбливал.
— Так… А дальше чего? — спросил он с вызовом.
— Ты напрасно на меня обижаешься, — вздохнула Люська. — Я на тебя не ябедничала, я с Марией Прокопьевной о тебе советовалась.
— Да кто ты такая, чтобы обо мне советоваться? — вскипел Тишка. — Ты бы лучше о Лене Сомовой посоветовалась…
Люська покраснела, но сделала непроницаемый вид.
— Я твой школьный товарищ, — сказала она.
— О! Видали? — Тишка обернулся вокруг, словно ища свидетелей. — Она мой товарищ… Видали такую!
Тишка рванулся было уйти… Но Люська непритворно вздохнула и сказала:
— Ругайся, ругайся, я на тебя обижаться не буду. — Она шмыгнула носом.
Да была нужда с такой носопыркой ругаться. Тишка, как ни муторно на душе, а сдержит себя.
— Тиша, я всё-таки должна сказать тебе всё. — Люська устремила на него напористо-принципиальный взгляд, и он подумал, что Люська станет каяться о стихах, она снова шмыгнула носом: — Ты, Тиша, очень наивный человек… Твои намерения добрые, но очень наивные.
Что-то неуловимо знакомое почувствовалось в её словах.
— Тиша, ты разве не знал, что твоя посылка не дойдёт до Чили? — Люська недоуменно пожала плечами и, не дожидаясь от Тишки ни ответов, ни вздохов, ни вопросов, объяснила своё недоумение. — Даже родственники не могут письма передать Корвалану… Три первых месяца они даже не знали, где он, что с ним случилось. А ты — посылку…
Так не Люськины же это слова-то! Не её выводы! Это же Мария Прокопьевна, наверное, говорила, а Люська подаёт дело так, будто она такая умная, будто она сама до таких мыслей дошла. Ну, Лиса Патрикеевна, ну, плутовка!
— Ты бы, Люська, лучше свои стихи писала, — сказал он, надавив на слово «свои».
Она встрепенулась, заскребла ножкой снег.
— И ты уже знаешь? — спросила она виноватым голосом.
— А то нет, — упивался Тишка её растерянностью. Люська Киселёва — и потупивши глаза перед кем-то стоит? Да такого не может быть! Молодец Серёжка, поставил-таки эту задаваку на место.
Люська перестала скрести ногой снег, подождала, не скажет ли Тишка чего-то ещё, и подняла лучисто-ясные, без единой слезинки глаза.
— Но меня же простили уже, — покаянно сказала она.
А Тишка-то видел, она не каялась, она обманывала.
— Кто простил? — спросил он строго.
— А и Пётр Ефимович говорил: понимаю, говорит, ты сделала это из добрых намерений… Я же школу нашу воодушевляла.
— Ага, чужими стихотворениями.
— Вот человек! — непритворно всплеснула руками Люська. — А со сцены читают чьи? Не свои же читают, тоже чужие. — Она вознесла руки к небу: — «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» — это что? Алик Макаров написал? А выйдет такой важный, руки в бока упрёт, глаза закатит: «… как божество, как вдохновенье, как гений чистой кра-соты».
У неё получилось очень похоже на Алика, Тишка даже уголками губ улыбнулся, но, чтобы Люська не заметила этого, прикрыл рот рукой, будто под носом вытирает.
— Ну, вот видишь, молчишь? — торжествовала Люська.
Тишка задумался: он и сам на празднике книги рассказывал чьё-то стихотворение про литературных героев. Так он же ни перед кем и не хвастался, что сам написал. Люська пытливо посмотрела на него и догадалась, о чём он думает.
— Тишенька, да разве я для себя это делала? — танцевала она перед ним. — Ну, подписала бы я Леной Сомовой, вы бы и читать не стали. Не стали бы ведь? — допытывалась она.