Потанцуй со мной
Шрифт:
— Пап? А почему Юля ушла? — вкрадчивый голос Риты заставляет вернуться в реальность.
Потому что я — придурок.
— Дай мне свой телефон, — оставляю вопрос без ответа.
— Ладно. Вот, возьми, — опускает на стол свой мобильный и встаёт рядом.
Набираю по памяти первый номер разбитыми пальцами:
— Романов. Привет, Серег, — хрипло откашливаюсь, отведя трубку. — Я, да. Маргариты телефон. Серёг, я по делу. Да. Пару бойцов мне толковых найди. Будь добр. Не для себя. Нет. Потом объясню. Всё. Добро.
Под встревоженные взгляды Марго набираю
— Нет, не Рита, — уточняю Кайманову. — Ничего не случилось. Тимур, мне нужен билет на ближайший утренний рейс до Питера. Не мне. Маргарите. Организуешь? Давай.
— Что? — вскрикивает Марго, когда передаю ей девайс. — Я никуда не полечу.
— Рита, я у тебя не спрашиваю, — кое-как нахожу в себе силы и встаю. Добредаю до бара, в котором хранятся запасы подаренного элитного алкоголя, и достаю бутылку крепкого виски.
— Я никуда не полечу. Пап, я тебя не брошу, — ревет.
Да что же вы, девки, глупые такие?!
— Рита! Иди, собирай вещи, — рявкаю так, что дочь закрывает уши и, поджимая обиженно губы, уносится в свою комнату.
Яростно откупориваю бутылку и глотаю ядерную жидкость, обжигая гортань. Морщусь, закашливаюсь, утирая рукой подбородок. Виски внутри закипает, разнося по венам взрывоопасную смесь из гнева, ненависти, беспомощности и скребущей вины. Крепко сжимаю бутылку и швыряю в стену. Смотрю на пол, усыпанный острыми осколками, похожими на сегодняшнюю мою жизнь…
46. Юля
Завернувшись в теплый плед, шаркаю в туалет. На улице говна преют, а меня знобит. Мое тело за три дня привыкло к горизонтальному положению и, когда мой мочевой подает позывные сигналы и мне приходится резко вставать, моя голова начинает адски кружиться.
В ванной комнате бросаю на себя быстрый взгляд и ужасаюсь: под глазами залегли синяки, волосы спутались в клубок шерстяной пряжи, а цвет лица стал напоминать тухлое болото.
Прохожу мимо кухни и слышу возню брата. Заглядываю и вижу Антона, колдующего над плитой, а мои обонятельные рецепторы улавливают отвратительный тошнотворный запах, от которого меня начинает мутить.
— Фу-у. Чем воняет? — к горлу подкатывает тошнота и я морщусь, сглатывая образовавшийся ком.
Суриков оборачивается, проходится по мне нечитаемым взглядом и равнодушно изрекает:
— Может быть тобой? Ты похожа на труп.
— Отвали, — раздраженно показываю брату средний палец. Но как только брат отворачивается, принюхиваюсь к себе. Возможно, он и прав: последний раз я принимала душ три дня назад и, вполне вероятно, мое тело уже начало источать трупным зловонием.
Но у меня ни на что нет сил. Они покинули меня еще там, в квартире Романова.
— Обедать будешь? — не поворачивая лица, интересуется Суриков.
— Не хочу, — кручу головой. Меня тошнит от этого запаха. — А что там у тебя?
— Индейка с грибами в соусе. Как ты любишь.
Скукоживаюсь и передергиваю плечами. Бе-е-е…Грибы…
— С сегодняшнего дня не люблю, — встаю из-за стола и тороплюсь снова запереться в
— Юль, поешь, — окрикивает меня Антон. Оторопело останавливаюсь и оборачиваюсь к брату. Мне ни разу не приходилось слышать в его голосе интонации, близкие по смыслу к заботе. Смотрим друг на друга. Не знала, что Суриков так умеет. — На тебя смотреть страшно. Особенно мне как повару.
А-а. А я уж было обрадовалась, что как брату.
— Ну и не смотри, — фыркаю и плетусь в свое одинокое убежище.
Плюхаюсь на сваленную кровать, ставлю локти на колени и утыкаюсь лбом в ладони. Лежать не хочу. И реветь не хочу. И вообще ничего не хочу. Но странно то, что вот уже несколько дней я обессилена не из-за чертова Романова, пострадав от его идиотизма весь следующий день, а не понятно отчего. Я не хочу плакать, убиваться или предаваться воспоминаниям, как хорошо нам было вместе. У меня просто нет сил. Опустошение. И всё.
В тот вечер, когда я уехала от Романова, злая, отвергнутая и одинокая, мне хотелось сначала его придушить, но, когда перед глазами всплывали его раны и ссадины, мне неистово хотелось их зализать. Я даже такси разворачивала и неслась к нему, а потом обида брала верх, побеждая. До сих пор не понимаю, почему он так поступил. Я должна была находиться рядом с ним: жалеть, разделять боль на двоих и излечивать душу, а он так просто от меня отказался. Значит, не любит. Да он и не говорил никогда о своих чувствах…
Раскачиваюсь из стороны в сторону, сжимая телефон. Злюсь на него, обижаюсь. Три дня в неведении: что с ним, где он, как он? Гневом терзаюсь и одновременно переживаю до беспамятства.
Не звонит.
И я не буду. Захотел именно так? Пусть получает. Раз мешаю ему, раз ни к месту.
Всё понимаю: что стала виной его бед, что пострадал он из-за меня — тоже понимаю. Кто сотворил с ним такое — понимаю… А почему отказался — не понимаю… Закрываю глаза и вновь вижу Костю в дверях: беспомощного, раненого, любимого… Сердце болью сжимается, а душа глухо стонет. Ненавижу и люблю… Скучаю и видеть не хочу… Глазком бы взглянуть, да глаза б мои больше его никогда не видели… Не прощу, когда сама виновата…
Мои истерические метания нарушает трель дверного звонка. Пугаюсь. Замираю. Свирский?
Сердце начинает частить, как безумное. Ужасом наполняются жилы.
Или Костя?
Костя!
Мой Костя!
Несусь в прихожую, сбрасывая плед к чёртовой матери. В первый раз за последние три дня мои губы трогает улыбка, но перед самой дверью замираю.
Нет, Сурикова. Он тебя обидел. Подуйся, в конце-то концов, хотя бы пару минут, ты же девочка. Хмурю брови и распахиваю дверь.
— Сурикова Юлия Владимировна? — спрашивает невысокий мужчина средних лет с черной папкой в руке. Выражение на его лица совершенно мне ни о чем не говорит. Оно настолько не читаемо, что этот человек может быть кем угодно: от представителя интернет-провайдера до респондента, осуществляющего перепись населения. Прямо за ним стоит второй мужчина и выглядывает из-за плеча с интересом.