Потерянный кров
Шрифт:
Снова вернулся в ресторан братьев Моркайтисов и пил до полуночи с кем попало. Потом потащился к девкам. Утром снова надрался — и день пошел кусками, как запотевшее стекло. Появился Бугянис. Сели в какие-то машины, куда-то ехали. Черные и серые тени с белыми свастиками на рукавах и синие мундиры вперемешку с зеленой рванью листвы. Ругань. Крик. Скрежет затворов. В хаосе звуков и красок четким было только одно: привязанный к сосне окровавленный тюк — Пуплесис. Дети подходили к нему по одному (не поверили Адомасу, что их не расстреляют) и, прощаясь, целовали розово-голубые куски мяса — отцовы руки.
— Да простит тебя господь, Матавушас. Погубил себя и других, но да простит тебя господь. — Пуплесене
— К яме ее! — приказал Дангель. — Господин Вайнорас, вы не забыли свои обязанности?
— На плечо! Изготовсь! — скомандовал Адомас.
— Ну, Пуплесис, ты все еще думаешь, что мы шутим? — взревел Дангель. — Опять молчишь, фанатик несчастный?
Дангель в ярости подскочил к Пуплесису, схватил за изувеченное плечо, но тот даже не шевельнулся. Голова свесилась на грудь, как у Иисуса на распятии, челюсть отвалилась: он был мертв.
Слава богу (хотя вряд ли он есть), что не пришлось пустить в тебя пулю, дядя Матавушас. И твоя семья вернулась домой целехонька. Выпороли, правда, как следует, но при чем тут я: таков был приказ Дангеля. Чего же тебе еще от меня надо? Чего лезешь из могилы, стоишь в глазах? Мы с тобой квиты. Скажешь, я не сделал для тебя все, что мог, дядя Матавушас?
Не уходит страшная тень. На окровавленном лице сатанинская улыбка, глаза вытаращены — два биточка, выкатанные в стекляшках, — и смотрят прямо в сердце. «Будь ты проклят! Будь проклят!»
Адомас приподнимается на руках. Ладони, что ли, липкие. Кровь! Продрал глаза, озирается. Привидений нет. Кругом пусто и темно. Вымерший дом. Город мертвых. Планета мертвецов. Кладбище, сплошное кладбище. Осень глухо плещет дождем по надгробиям. «Будь проклят! Будь проклят!»
Вскочил с кровати. Выставив трясущиеся руки, бродит по комнате. Глаза привыкают к темноте, уже видны очертания предметов. Шкаф. Стол. Стул, на нем валяется одежда. У стены — диван. (На нем любила отдыхать днем Милда. А иногда, когда бывала не в духе, уходила сюда спать. В последние месяцы она каждый божий день была не в духе.) Почему она не перетащила к себе этот диван, черт бы ее драл! Адомас смотрит на диван как на опустошенный сундук с фамильными драгоценностями. Тяжестью, невыносимой тяжестью наливаются ноги. Невидимая рука давит на плечи, жмет к земле. Упал на колени. Уткнулся лицом в диван, гладит потными ладонями шершавый гобелен. Луг с фиалками. Хмельной, с жужжанием пчел, как в солнечный летний день. Запах ее тела! («Милда… Милдяле…») Теплый, уютный запах живого человека. Запах любимой женщины. Может, остались ее волосы на обивке? Хоть несколько шелковистых волосков, которые так ласково щекотали лицо… «Сволочь этот Дангель. Садист. Не может спать спокойно, если другой не исходит кровью». Но Дангель прав; зря он не хотел ему верить, закрывал глаза на очевидное. А что с ней сделаешь? Приставишь пистолет к груди и скажешь: мне все известно, а ну-ка, признавайся, что вы там выделываете за моей спиной с господином учителем? И узнал бы, многим раньше узнал бы все, как есть. Но не захотел. Лучше уж мучиться сомнениями, чем услышать убийственное признание из ее уст.
— Я тебя люблю, Милда, — сказал в тот день. — Крысы бегут с тонущего корабля. Ты — последняя мышка, которая еще оставалась. Если ты меня оставишь, я пойду на дно.
— Ты давно на дне.
Так ужасающе спокойно мог говорить только совершенно равнодушный человек.
«Все кончено, — подумалось ему. — Дангель был прав».
— Я хотел сказать, мне останется только пуля, — уточнил он, и в груди потеплело от злорадства и надежды, когда в ее глазах мелькнула тень испуга.
«Почему я это сказал? Хотел напугать, воззвать к ее совести?
Адомас оттолкнулся руками от дивана. Под одеждой — портупея с пистолетом. Пальцы отпрянули, наткнувшись на холодный металл. Смелей, лапочка! Говоришь, в нем сидит смерть? Ну и что? Это добрая смерть… Она принесет покой. Из этого дула на тебя дружески смотрит избавление. Вот и не медли, пока смерть в хорошем настроении. Пистолет к виску! Или нет, лучше сунь дуло в рот — оно вернее. Да ничего страшного, говорю тебе. Делал ведь в детстве из ивовой ветки свистульку? Представь себе: ты снова мальчишка, взял губами свирель и вот-вот заиграешь. Главное — не думать, что играешь в последний раз.
Из таких прутиков мы когда-то делали свистульки. А теперь идем по тронутой изморозью траве мимо канавы, на краю которой когда-то сидели и свистели, толкаясь плечами, и думаем: все было бы проще, не будь одного из нас на земле. «Оставь Милду в покое, — только что сказал он. — Я ее люблю. Сделай хоть одного человека счастливым…» Ветер, знобящий ветер набирающей силу осени шуршит в ивняке, швыряет под ноги желтые язычки листьев. Опустевшие поля накрыты грязной миской неба. Родные поля, где так недавно дружно дудели две свистульки. «Оставь Милду в покое… сделай хоть одного человека счастливым…» Скажешь, у меня самого счастье бьет через край… Вытащить бы пистолет да пульнуть в спину! Нет, проще будет сходить к Дангелю, а тот уж… Но разве этим вернешь Милду?
— Наконец-то осмелился признаться, что ты подлец, а ведь корчил из себя святошу.
— Вини себя в том, что случилось. Милда могла тебя любить, но ее любовь, как и нашу дружбу, ты утопил в крови. Если б ты оставался человеком, я бы не посмел встать между вами. А сейчас моя совесть спокойна.
— Ты делаешь успехи, Джюгас. Не удивлюсь, если при следующей встрече пырнешь меня ножом в спину.
— Нет, будь спокоен за свою спину, не суди по себе, Адомас. Хотя в какой-то мере ты прав: я больше не мечтатель поэт, с которым ты года два назад пил в ресторане «Три богатыря». Когда вокруг бушует огонь, нельзя не опалить крыльев.
— Вот как? А ты хоть раз летал близко от огня? Насколько помнится, сидел с соколами на верхушке дерева и плевал в нас, червей земных. Ты же сам себе бог, сам себе нация, а все прочие — подлые преступники, бессмысленно убивающие друг друга.
— Я был наивен, Адомас. Вообразил, что сбежал на необитаемый остров, а продолжал жить среди преступников. Жил и глядел, как они раскалывают черепа своим жертвам, но ничего не сделал, чтоб остановить их руку. Наверно, по той самой причине, по которой ты поднимаешь оружие против других, не смея направить его на себя: я трус. Думал — порядочный человек, старался быть таким, а на самом деле был последним трусом и этого не понимал.