Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета
Шрифт:
Легализированное право на дерзость, на безумие, на противоречие как таковое — вот что примиряло человека с обязанностями размеренной жизни. Карнавал укротили религия, государство, нравственность и этикет. Но — не всегда и не везде. В России, где неволя была самой тяжелой, а надежды самыми туманными, карнавал взял реванш.
Пьянство — тяжелое и умеренное, беспробудное и похмельное, запойное и по случаю — не знает имущественных границ, лишено карьерных соображений, абсурдно и стихийно. Водка снимает противоречия между властью и народом, между городом и деревней, между мужчиной и женщиной. Алкоголь — это универсальная стихия, компенсирующая насильственную логику жизни. Это — тот же карнавал.
Как в настоящем карнавале, в пьянстве важна каждая мелочь; каждая деталь его досконально разработанного ритуала снабжена смысловым жестом и идейным оттенком. От утреннего вожделения пива до вечернего поиска открытого киоска, от ерша до коньяка «Отборного», от собутыльника до размера стакана, от нарушающего все причинно-следственные связи тоста "тогда поехали" (когда "тогда"?) до банкетного застолья, от строгого порядка беседы (тема должна строиться по синусоиде piano — forte — pianissimo) до вовлечения постороннего третьим, от смирения просящего до наглости получившего, от братского поцелуя до вялой драки, от творческого горения до обессмысленного бормотанья, от… Впрочем, именно всеобъемлемость иллюзорного мира пьянства и делает его равноправным аналогом мира реального.
Общественная деятельность, которая руководила государственным строительством англосаксов, сметала монархии французов и укрепляла национальную идею немцев, в России осталась достоянием идеологических инородцев. Немцев, евреев, большевиков — тех, кто извне. Патриотическим же ответом на притеснения и несвободу была и есть водка. Как ни прискорбно это для нашей истории, повсеместное пьянство в России заменило социальные институты на личные отношения. Дружба, неразрывно связанная с бутылкой, стала главным достоянием советского человека, его убежищем от государства и коллективной зашитой от него.
Этикет, выработанный поколениями, придал водке значение олимпийского факела. Пока бутылка стоит на столе, между врагами заключается перемирие. Поэтому и пьют партийные с беспартийными, начальники с подчиненными, палачи со своими жертвами. Алкоголь — великий уравнитель. Как Французская революция он декретирует мир, равенство, братство. И это позволяет советскому человеку сжиться с ложью и насилием, нищетой и бесправием. Более того, ему и не нужно бороться за свои реальные права, так как он легко их получает в иллюзорном мире опьянения.
Как бы ни было омерзительно пьянство в своем каждодневном проявлении, нельзя отрешиться от функций и результатов, привнесенных им в советскую жизнь. Трудно без ужаса представить себе те апокалипсические формы, которые эта жизнь бы приняла, будь она трезвой.
…Погожий неяркий день. На газете разложен нарезанный огурец, развернут плавленый сырок, стоит мутноватый стакан граненого стекла. Уже и налита в него на добрую треть волка, уже поливаются руки и раздуваются ноздри. Через минут пять-десять раздастся вкусное причмокивание и потечет вначале неспешная, а потом все более увлекательная и возбужденная беседа. Про академика Сахарова, про футбол, про урожай, про женщин и, конечно, евреев. Впереди долгий беззаботный день (с утра выпил — целый день свободен), который вскоре наполнится приключениями: поход в магазин, сдача бутылок, сбор недостающих 30 копеек, еще все впереди. Но этот момент пасторальной идиллии с его сладким уютом, старозаветной простотой и дружеским участием так и останется праздничной и нарядной картинкой. Досуг в его глубинном и метафизическом понимании начался.
Как бы ни было универсально пьянство в России, оно, естественно, не заменяет все традиционные развлечения советского человека. Хотя почти всегда в них ощутимо присутствует. С бутылкой сидят на стадионе, без нее не обходится лыжная вылазка и, конечно, трудно представить трезвого человека на танцах. Однако тут уже потеряна чистота идеи. Смысловой акцент переставлен на другое.
Например, хоккей. Это не просто национальный вид спорта. Хоккей воплотил в себе патриотическую мечту о мировом господстве. Успехи советской сборной в играх с канадскими профессионалами убеждают болельщика в исконно добродушной русской доблести. И при этом лишают его позора военных побед над незначительными чехами и неясными афганцами. Поэтому армейская терминология хоккейных комментаторов симулирует патетику гения радиовещания Левитана: "Рыцари ледяной арены нанесли сокрушительное поражение грозным противникам".
Болеть за советскую команду означает разделять политически безопасный всенародный порыв. Разрешенный накал страстей направлен на ясную и достижимую цель — вмазать финнам, наказать шведов, рассчитаться с канадцами. И при этом не солидаризоваться с властью. Просто — "в хоккей играют настоящие мужчины".
Бескорыстная страсть болельщика демократична и всеобща, как балет или космос. Никто ведь не требует умения исполнить па-де-де, чтобы разделять гордость за Плисецкую.
Национальный престиж обычно зиждится на малопродуктивных символах, а не на прагматичных показателях. Поэтому олимпийские медали куда важней наличия консервов "Завтрак туриста". Победы на международной арене ослабляют комплекс общенародной нищеты ("живем хуже монголов").
Впрочем, все это имеет мало отношения к спорту. Им советский человек занимается только в случае надежды на профессиональный успех. Для всего остального остается волейбол в его специфической пляжной разновидности, настольный теннис в домах отдыха и домино, связанное со спортом разве что полноценным азартом.
Отчасти к спорту примыкают культурно-оздоровительные забавы. Такие, как туризм, сбор грибов или русская баня. Сопровождаемые с разных сторон алкоголем и физическим развитием, эти развлечения прежде всего несут в себе заряд ветхозаветности и уважения к славянским древностям. Это как бы бытовое славянофильство.
Человек, регулярно проводящий отпуск в Ферапонтовом монастыре, наверняка квасит на балконе капусту, старается окать и не бреет бороды. Комплекс такого времяпровождения вызван к жизни неотчетливым оппозиционным настроением. Тут дается намек на катастрофичность российской истории, на неправильность петровских реформ, на заглушающий народный дух грохот цивилизации.
Стремление к верным истокам заставляет целые армии горожан прочесывать лес в поисках грибов, часами потеть в парилке и зачитываться аксаковским руководством по ужению пресноводной рыбы. В этих безобидных безумствах выплескивается раздражение на бессмысленность индустриального развития, которое не принесло достатка, но изгадило жизнь.
С трудом скопированный по этнографическим трудам деревенский быт оценивается как поэтическое наследие. Мода на ту или иную примету, натуральной жизни расцвечивает будни забавными чудачествами. И никого не смущает их нелепая противоречивость. То кто-то строит русскую печь на своей даче-времянке. То все бросаются сушить грибы, чтобы варить из них постные щи и печь кулебяки. То самым популярным напитком становится березовый сок, продаваемый по баснословным ценам на Тишинском рынке. Наиболее последовательные сторонники естественной жизни лечатся пчелиными укусами, таинственной смолой-мумие и растираются снегом. Кстати, домашняя медицина сама по себе служит могучим средством борьбы с досугом. Советский человек лечится упорно, самозабвенно и недоверчиво. Поэтому так велик тираж журнала «Здоровье» и так упорны слухи о знахарях-кудесниках.