Потерявшие солнце

Есаулов Максим

– Антоша, тебе плохо? Может быть, водички принести?

Голос исходил словно из шахты, заполненной ватой. С трудом дошло, что это голос Ольги. Значит, он как-то попал домой. Последнее, что зафиксировала память, это фужер в руке Рощина, настежь открытая дверь «Василисы» и свой собственный голос, выводящий «Моторы пламенем пылают…». Как его принесло домой? Глаза не открывались. Постель качнулась, и босые ноги зашлепали прочь по полу. Через минуту в губы ткнулся восхитительно холодный край чашки.

– Антоша, попей, легче станет.

Божественно ледяной кефир хлынул внутрь, унося отвратительные привкусы во рту и опасные брожения в животе. Даже голова на секунду прояснилась. Он с трудом открыл глаза. Лицо у Ольги было участливое, почти сочувствующее.

– Оль, я ни хрена не помню. Как я доехал?

– Тебя Сережа Рощин привез на такси. Вы оба еле на ногах стояли. Я ему предложила переночевать, но он сказал, что машину не отпускал, а его ждет компания длинноногих манекенщиц.

Антон усмехнулся, тут же скрючившись от тупой боли в голове. Вспомнилось, почему он не собирался ехать домой, но вставать и гордо уходить вон было, во-первых, просто смешно, во-вторых, абсолютно невозможно.

– Антоша! – Оля погладила его по голове. – Я такая дура. Извини меня, пожалуйста. Я вчера на ровном месте на тебя всех собак спустила.

Он хмыкнул, пытаясь придать лицу скорбно-милосердное выражение. Она снова вскочила.

– Сейчас принесу тебе эффералган.

Шипящий стакан плясал в непослушной руке. «Возьмите „УПСА”. – Вы что? Я у мужа-то никогда не беру». Голова снова закружилась.

– Сколько времени?

– Четверть девятого утра. Поспи.

Он провалился в мягкую пропасть с мыслью о том, какое счастье, что сегодня воскресенье. Оля еще раз погладила его по голове:

– Спи, мой любимый. Как я тебя люблю.

* * *

Он снова проснулся около половины первого, когда лишь слабость напоминала о вчерашнем дне. Ольга, видимо, пошла гулять с Пашей, и он позволил себе поваляться в одиночестве еще около получаса. Вернувшись, они застали его поедающим холодец и запивающим его холодным чаем с лимоном.

– Ожил? – Оля пристроила в прихожей зонтик. – На улице все льет и льет. Твоя одежда как после купания. Ты не помнишь, вы нигде не купались? А?

– Не помню, – честно признался Антон, набивая рот.

– Не мудрено. – Оля кивнула, стаскивая с Пашки комбинезон. – Сережка еще как-то держался, ты же был бесподобен.

Она сегодня была не похожа на себя, даже речь ее была необычной, не говоря об отношении к его вчерашнему состоянию. Обычно она и после более легких вариантов находилась в состоянии панического ужаса, предаваясь разговорам о том, какой кошмар для семьи таит «пьющий отец». Антон вдруг понял, каких сил ей стоит заставить себя с такой беззаботностью говорить о том, что всегда пугало. Его даже чуть не прошибла слеза умиления.

– Олька, – позвал он, прожевав, – подойди сюда, пожалуйста.

– А? – Она затолкнула ребенка в ванную и приблизилась к нему.

На ней было короткое трикотажное платье коричневого цвета и черные колготки, подчеркивающие безукоризненные ноги. Он подумал, что давно не видел ее кроме как в халате или выцветших джинсах. Его рука легла на ее колено и поползла вверх. Она наклонилась и поцеловала его, обдав незнакомым запахом духов.

– Антоша, не сходи с ума. Паша сейчас выйдет!

Он мгновенно вспомнил, какой она была в постели перед свадьбой и как быстро освоила все женские премудрости любви, после чего с утроенным усилием откинулся на стуле и вздохнул, сделав обиженное лицо.

– Вечером, – она потрепала его по щеке, – уложим ребенка и…

Он снова подумал, что она сегодня абсолютно на себя не похожа и как тонко она прочувствовала все, что ему в ней недостает.

– Папа, в мяч? – Пашка радостно вывалился из ванной, где терпеливо выжидал время, способное убедить всех, что он помылся.

– Легко, – Антон кивнул, – только доем.

В голове еще слегка шумело.

Оля потащила ребенка в комнату переодеваться.

Он налил себе еще холодного чая. Бросил дольку лимона.

Было хорошо и спокойно.

Слишком хорошо.

Он физически ощутил телефонный звонок за секунду до того, как услышал.

– Тебя! – Оля принесла телефон. Глаза ее ничего не выражали.

– Антон! – Голос Шалыгина гудел в мембране как иерихонская труба. – Тревога! Срочно приезжай! Всех собирают!

– Чего стряслось, Михалыч? – В этот момент он проклинал свою работу.

– Ты чего, телевизор не смотришь? Включай! Долго спишь! Святую убили!

– Которую?

– Которая депутат Госдумы, остряк хренов! – Судя по голосу, Шалыгин начал звереть. – Прилетай быстро!

– Что, у нас на территории? – тупо задал Антон однозначно напрашивающийся вопрос.

– Нет, в Санта-Барбаре, бля! Давай бегом! – Шалыгин швырнул трубку.

Почти минуту Антон неотрывно смотрел на телефон, не решаясь поднять глаза.

– Что случилось? – Оля присела перед ним, заглядывая в глаза.

Паша, просунув в дверь чернявую головку, сосредоточенно молча сопел, держа наготове мяч.

– Включи телевизор.

Он почувствовал, как его все достало. Словно ему девяносто лет.

«Подлые наймиты подстерегли Василису Георгиевну Святую у подъезда ее собственного дома. Перестало биться сердце великого борца за права… Смехотворная версия о перевозке Василисой Георгиевной крупной суммы денег… Ни один милицейский чин не догадался привезти цветов к месту гибели выдающейся…»

Антону всегда импонировала манера выступления этой женщины, ее правильная речь и неброская внешность, но сейчас он чувствовал непреодолимую ненависть к той, ради памяти которой разваливают его сегодняшнюю жизнь.