Шрифт:
1
Дягелев не выдержал – небрежно обернулся, сведя брови. Она изучала его пристальным взглядом, словно в сорокалетнем мужском теле сохранилась вырвавшаяся наружу беспечность юных годов, которая, как белый огонек из космоса, привлекала земного наблюдателя. Между ними, заполняя пятиметровую пропасть, разделяющую человеческие тела, – мелькание людских голов, каждую долю секунды прерывающее зрительный контакт, загораживая уставившиеся друг на друга лица.
Женщина с густыми темно-каштановыми волосами, изящно покрывающими тонкие плечи и спускающимися туда дальше, за спину, но не достигая мокрого асфальта, покрытого желтыми и красными листьями, не двигалась, походила на бережно окутанную точными цветами краски скульптуру искусного
Беспрерывно движущаяся толпа едва представляла угрозу – узкая неглубокая речка с двумя расположенными на противоположных берегах незнакомцами. Однако стихия лишь обманывала природной узостью: в действительности же бойкое нещадящее течение только и выжидало момента, когда смельчак наконец решится переправиться вплавь, чтобы с кровожадной готовностью распластать его на каменистом грунте. Вплавь не перебраться. И, кажется, оба интуитивно осознавали скрытую угрозу, однако, вопреки предупреждениям, человеческие чувства тяготения друг к другу предательски лишали бдительности и осторожности. Не останавливающийся поток незапоминающихся человеческих фигур передразнивал и подстрекал.
Прилипшая к полу подошва сковывала любое передвижение: провалиться в воду, чтобы приблизится хотя бы на метр к женщине и тем самым заставить ее испуганно метаться из стороны в сторону или самой ринуться навстречу прямиком в бурный поток, невозможно. Оба не двигались. Застыли, как куклы из гипса. Мышцы всего тела зафиксировались лишь одном положение и вопреки новым мозговым сигналам отказывались двигаться. А тем временем человеческие головы, как быстро летящие вниз дождевые капли, марширующими рядами все проскакивали и проскакивали мимо, беспощадно обрывая зрительный контакт…
“Дурацкий сон, – как мусор, разбрасывались мысли в разные стороны, чтобы освободить дорогу. Дягелев, держал рюмку с дешево пахнущим коньяком у краешка губ. Человеческий нос привыкает к любому запаху, всем руководствуются часы, и процесс привыкания происходит быстрее тогда, когда источник разящего запаха, как и всего прочего, оценивается сразу несколькими органами чувств, и лишь память навечно сохраняет зловония. – И откуда только возник образ той женщины? Ни болтали, ни случайно не встречались, а черты отточены настолько, словно более близкого знакомства никогда и не было. Мозг – удивительный аппарат: навыдумывает всякое, а дальше сам разбирайся что правда, а что вымысел…”
– Еще? – Успевший стать привычным голос бармена внезапно выдернул миниатюрными молниями из раздумий. Дягелев оторвал левую руку от выскочившей за день щетины и хлопнул дном пустого стакана по барной стойке так, как будто рука потеряла тепло жизни. Утвердительно кивнул.
– Повтори, пожалуйста.
Работник с гладковыбритым лицом осчастливил вновь наполненной коньячной рюмкой поддатого посетителя, шутливо заметив:
– Только не разбей.
Тот не отреагировал. Слова пролетали мимо ушей: не стертый из памяти сон отвоевывал все внимание на себя. Дягелев механически поднял руку и медленно, будто в последний притрагивался к алкоголю, чувственно оценивал жгучую горечь на губах и во рту, ставшую надежным и временным другом. Не обращая внимания на пускающих струи дыма за столиком сзади, игравшую музыку и звон стекла чокающихся, он вновь погрузился в глубину создания, чтобы продолжить разбрасывать мусор в голове.
Пока один человек наматывал на тонкую иголку истины догадки и фантазии, тем самым все дальше отдаляясь от разумного и только больше погружаясь в безумие хаоса из отрывков историй смрадных лет, запечатанных в проклятом склепе, другой усердно натирал бокалы до блеска белым полотенцем, успевая удивлять гостей мастерством ловких рук, разливающих алкоголь.
Жизнь порой так странно поворачивается… А впрочем, ничего в ней странного и нет – всего лишь прихоти различных вероятностей, в которые человек либо свято верит и переносит как должное, выпячивая грудь, либо которые боится настолько, что прячется под кроватью, отбрасывая на самого себя же пугающую тень дьявола. Неприятности и неудачи – те случившиеся
– Все в порядке?
– Иначе никак, – он ответил не сразу, откуда-то издалека. Задававший вопрос бармен словно кричал с расстояния в метров сто, даже более.
– Выглядишь устало. На смену трудной недели ступает развязная ночь, а? – Тот за стойкой подмигнул и без слов, угадывая желания, чему научила работа, заново наполнил опустошенную до дня коньячную рюмку.
– Коварен не алкоголь, коварно одиночество, – Дягелев охватил ладонью прохладное стекло. – Оно-то и сводит с ума.
– По вам и не скажешь, что вы настроены на простодушную беседу. Со мной-то молчите, а уж другие люди для вас не существуют. Пришли одни, после вас дверь более получаса не открывалась, уж я-то засек.
– Хотелось бы верить, что их не охватит равнодушие в случае…
– В случае чего? – Недоверчиво уточнял бармен, готовя коктейль очередному гостю. Смесь из алкоголя красным и оранжевыми дисками аккуратно разлеглась в конусовидном бокале.
Тот пожал плечами и только уставил вперед и вниз стеклянные глаза, не выражавшие ни степень задумчивости, ни настырную тягость. А в атакованной коньяком голове под оберткой слегка вьющихся черных волос, уложенных лаком назад, но растрепавшихся за неспокойный рабочий день, закипали ночные бредни, брызгами, обжигающими кору сознания.
“Кто я? Уже не вопрос – лейтмотив, продолжительно звучащий в голове, словно его в один голос вытягивают хористы. Вопрос настолько протяженный, длинный, нескончаемый, что из-за высоких частот его звучания кора мозга готова вот-вот разорваться, лопнуть, как скорлупа переварившегося яйца. Лопнет и не выпустит содержимое: вытекать нечему. Не водятся за этой коробкой даже отголоски высшего искусства. Куда они делись? Как быстро, незаметно испарились из наполненного и неприкрытого крышкой сосуда? Без них не собрать конструктор жизненно важных целей. Брак – что же еще, раз искусство или хотя бы его карикатуру не в состоянии выпустить фарш мозгов. Карикатура – тоже работа, хоть и не настолько востребованная. К черту! К черту! К черту! – Выкрикивал истошным голосом Дягелев, размахивая руками, в собственном воображении. – Довольно! Сегодня же! Непременно сегодня! Искрам суждено гаснуть в воздухе. Чертов бездетный придаток, закупоривавший, как бутылку пробкой, процветание семьи, о которой толком и не слышал. Проклятье жизни. Какой же в ней толк, если смысл распластался пустым проживанием от сегодня до завтра, от пьяных выходных до рабочего дня? Смысл не должен задерживаться на поддержании жизненно необходимых ресурсов, он должен простираться за эти пределы: продуцирование за счет энергии мыслей, из которых и рождаются творения, а мне и выдуманных эскизов в голове разработать не удается. Крах за крахом: Софья, пустота в голове и сам я. Полжизни или… Да сколько там ее пролетело, если она не отмеренный отрезок. Попыток-то все меньше и меньше остается: отчаяние уносит свое. Вот, один человек считает меня виновником моего же одиночества. Отчасти тот прав, но ведь исповедоваться некому: кто разберет несусветицу?”
– Так что за случай? – Переспрашивал освободившийся бармен, возвращаясь к человеку с пустым лицом и бокалом. Следующая порция коньяка, обмывая стекло, расплескалась по рюмке, и наливающий незаметно для пьющего поморщился. Сидевший за стойкой, кроме пустоты, ничего не замечал в округе, да и та казалась чем-то несущественным. Даже если бы к нему вдруг обратились бы со спасительной помощью – душевным разговором, – то он и ту бы не заметил протянутую руку, а через сколько-то минут или даже часов, очухавшись и обнаружив ее, воспринял бы предложенное за издевку, насмешку. А помощь ни ждать, ни уговаривать не любит. Бармен и так лез из кожи вон, но не из чувства альтруизма или долга помочь ближнему своему, а ради скрашивания сонных ночных часов. Спортивный интерес: спустя сколько рюмок расколется, испуская тревожащее, огорченный мужчина.