Потешная ракета
Шрифт:
– Варсонофий, разъясни скорее, что за укрепительные чудеса надо измыслить? – шепотом попросила Феодосия, встряхивая в нетерпении дланями, сложенными замком перед грудью.
– Да что ты трясешься, как студень, – начал было Варсонофий, но, глянув на друга, заговорил скороговоркой: – В Рождество завсегда темный народ ждет чуда. Впрочем, и не темный тоже ждет, – поправился он. – И когда его получает, то зело укрепляется в вере. Потому сии чудеса в нашем монастыре называются – укрепительные. Царь-батюшка наш, Алексей Михайлович, тоже будет чудесничать: миловать казнимых, давать богатое приданое безвещным сиротливым девицам и прочая карусель. И храмы, и монастыри московские будут тягаться друг с другом в чудесах для паствы. Но чудеса устроить не так-то просто, ежели денег нет. Не можем же мы, в самом деле, превращать воду в вино третий год подряд. Да и плачущие иконы как-то уже не потрясают народ московский. Избалованы чудесами! Ты сам видел, что на Китай-городе торгуют. Такие ковры-самолеты по сходной цене всучат, что поди-ка с ними потягайся! Поэтому у нас сложилась традиция: кто самое увлекательное чудо придумает, получит награду – заморский вояж за казенный счет.
– Варсонофий, я должен эту награду получить! – сказала Феодосия, вышагивая рядом с другом по расчищенной в снегу дорожке. – Мне очень в Метеоры хочется.
– Выдумляй! Кто тебе мешает?
– А в том году какие чудеса были?
– Да все то же. Тимка Гусятинский объявлял, на какой день недели выпадет дата, каковую назовет желающий. Но никто особо не вдохновился. Большинство, выйдя прочь, говорили с недоверием: «А поди его проверь! Может, брешет?»
– Скатерть-самобранка? – вспомнив баяния повитухи бабы Матрены, встрепенулась Феодосия.
– Старо как свет, – отмахнулся Варсонофий. – И скатерть-самобранка была, и рог изобилия, и святые кровоточащие, и сладковонное облако. Нет, лгу: сладковонное облако – это не у нас, а в Горицах во Полях деяли.
– А в нашем монастыре еще какие чудеса вершились?
– Ну, писали мы молоком на бумажках разные откровения в стихах. Всякий желающий вытягивал сию бумажку, подносил к огню и с потрясением (Варсонофий изобразил театральный ужас) видел, как проявляются словеса. Ну там рифмоплетное что-нибудь… «Коль вера станет крепче, усыплют дом каменья самоцветны».
– Ерунда какая, прости Господи! – пробормотала Феодосия.
– А я тебе об чем? Какой год не чудеса, а балаган селищенский. Только что не гусли-самогуды! Может, ты на свежую голову что измыслишь?
– А что?
– Кабы знал, сам поехал бы в греческие Метеоры!
– Может, от основ отталкиваться? – предложила Феодосия.
– Ходить по воде, аки по суху? Были уже у нас и самовспыхивающие свечи, и голоса небесные, и подснежники, цветущие в вертепе, и одежды непромокаемые – воском навощили. И даже прозрение слепого.
– Да? – удивилась Феодосия. – А слепого-то как исцелили?
– Феатр одного актера, – усмехнулся Варсонофий.
– А-а… уловка, значит?
– Естественно. Новенького послушника, коего никто не знал, ибо пришел он недавно из Сибири, украсили на оба глаза бельмами, те и отвалились по прочтении молитвы об исцелении.
– А из чего бельма сотворили?
– Тесто из рисовой муки, – разъяснил Варсонофий. – Оно, коль его тонко раскатать, прозрачным становится, как молочное стекло. Муку рисовую на Китай-городе в азиатской харчевне взяли, там суп из стеклянной лапши каждый день подают. Но православный народ в сии злосмрадные харчевни не заглядывает и знать про рисовую муку не знает. Хотя, говорят, бабы богатые ею рожи белят. Но богатые бояре на наши чудеса глядеть редко ходят. Чудеса – то для простецкого народа. В общем, бельма после молитвы свалились в чашу с водой и растворилось без следа. И слепой монах, которого в храм наш привели поводыри, внезапно прозрел и возопил: «Свет вижу!»
– Нехорошо как-то, – нахмурилась Феодосия. – Лжа обманная.
– А что делать? Без чудес народу тоже никак. Народ хочет чуда!
– Это верно, – согласилась Феодосия по раздумьи, уже прощаясь с Варсонофием в галерее с кельями.
– Так что дерзай, брат Феодосий!
– Попытаюсь, – пообещала Феодосия. И тут же предложила: – Может, белочка будет разгрызать орехи, а в них ядра – чистый изумруд?
– Было уже такое прошлый год в храме на Яузе. Белка еще и песни пищала. Так что надобно что-либо более оригинальное. Покойной ночи! Бог тебя храни, брат.
Какая там покойная ночь! Феодосия до петухов жгла лампу, записывая идеи чудес. Или, как теперь она учено выражалась, книг латинских начитавшись, «концепции».
– Ядрено! – только и крякнул старший чертежный дьяк Макарий, когда по прошествии седьмицы Феодосия принесла ему записи и чертежи. – Молодец!
Феодосия задохнулась от радости и широко распахнула глаза, приготовясь с жаром излагать план воплощения чудес. Но Макарий остановил:
– Погоди ликовать. Доложу игумену. Ему решать. Но чует мое сердце, что согласится со всем… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, прости меня Господи.
Прозорливый Макарий как в воду глядел. Настоятель удовлетворенно хмыкнул (что водилось за ним не часто) и утвердил почти весь список Феодосьиных чудес скопом.
И закипела у Феодосии работа. Впрочем, многие, даже верный товарищ Варсонофий, выражали сомнение в возможности воплощения некоторых Феодосьиных задумок.
– Но как ты, положим, сделаешь, что сие выплывет по небу? – тыкая перстом в чертеж, недоумевал рифмоплет.
– Это как раз нехитро.
– А свечение?
– Оптика.
– Так просто и пошло?
– Увы! Таково исподнее многих чудес, – ответствовала Феодосия с нарочитым глумлением.
Несмотря на столь циничный разговор, ни она, ни Варсонофий не сомневались в возможности чудес. И верили в них. Как же не верить? Тогда и жить невозможно.
Месяц пролетел в круглосуточной работе. И вот настал день, когда нарочные монахи, одетые москвичами средней руки, разошлись бодро на все четыре стороны от ворот Афонской обители Иверской Божьей Матери и дружно крикнули в толпе:
– Чудо!
– Где?! – закричал народ.
– В Шутихе на Сумерках! Провалиться мне на этом месте!
– Что за чудо?! – зашумели москвичи.
– Не выговорить словами! Ни в сказке сказать, ни пером описать. Сие видеть надо!
Новина о невероятных событиях, творящихся в Шутихе на Сумерках, облетела Москву. Народ повалил, как на похороны Ивана Грозного, так что монастырской братии пришлось даже помутузить особо рьяно верующих в чудеса зрителей, норовивших пролезть в ворота без очереди. Зато те, кто проталкивались внутрь, столбенели с первых минут. Под каменным сводом (который в обычное время вел в скрипторий) в жутком багровом свете два черта пилили двуручной пилой грешника, уложенного в колоду! Истинно пилили! Кровь так и лилась на булыжники! Руки грешника были синими, зенки вращались, из утробы вырывался леденящий душу вопль. Скажем прямо, ежели бы зрители смогли заглянуть внутрь колоды, из которой торчали голова и члены несчастного, то увидали бы, что рожа и руки принадлежат одному монаху, а ноги совершенно другому, витиевато согнутому в три погибели. И именно тот, второй, льет в распил алую калиновую кашу. На тот случай, если некий дотошный Фома неверующий все-таки захотел бы поглядеть в щель, был придуман эффектный психологический ход. Как только черти замечали, что зритель высовывает язык, прищуривается, выгибает выю и проявляет прочие признаки любопытства, они душераздирающе вопили: