Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Да.
– Ладно. Коль один воротится, вы, как только он войдет, бросайтесь на него и кляп ему суньте в рот. Можете засунуть хоть его же шапку.
– Слушаюсь! – ответил старик. – Пан полковник, позволь нам теперь обыскать этих? Мы, худородные…
С этими словами он показал на трупы, лежавшие на соломе.
– Нет! Надо быть наготове. Что найдете при Куклиновском, – то ваше!
– Коль один он воротится, я ничего не боюсь. Стану за дверями, а придет кто, скажу, полковник не велел пускать.
– Ладно. Стереги!
Конский топот долетел снаружи. Кмициц вскочил и встал у стены в тень. Косьма и Дамиан заняли места у самого входа, точно два кота, подстерегающих мышь.
– Один! – сказал старик, потирая руки.
– Один! – повторили Косьма и Дамиан.
Топот раздался совсем близко и вдруг стих, за дверью послышался голос:
– Эй, выйди который коня подержать!
Старик бросился вон.
На минуту воцарилась тишина, после чего до слуха оставшихся в риге долетел следующий разговор:
– Это ты, Кемлич? Что за черт, ты что, сбесился или одурел? Ночь. Миллер спит. Стража не хочет пускать, говорят, никакой офицер не выезжал! Что все это значит?
– Пан полковник, офицер ждет здесь, в риге. Он приехал сразу же после отъезда твоей милости… говорит, разминулся, вот и ждет.
– Что все это значит? А пленник?
– Висит.
Двери скрипнули, и Куклиновский вошел в ригу; но не успел он сделать и шагу, как две железные руки схватили его за горло и задушили крик ужаса. Косьма и Дамиан с ловкостью настоящих разбойников бросили Куклиновского наземь, прижали ему коленями грудь так, что затрещали ребра, и в мгновение ока сунули кляп.
Тогда вперед вышел Кмициц, посветил ему сперва помазком в глаза, а потом сказал:
– Ах, это ты, пан Куклиновский! Теперь я с тобой потолкую!
Лицо у Куклиновского посинело, жилы вздулись так, что казалось, вот-вот лопнут; вытаращенные, налившиеся кровью глаза застыли от ужаса и изумления.
– Раздеть его и на балку! – крикнул Кмициц.
Косьма и Дамиан с таким рвением бросились раздевать Куклиновского, точно вместе с одеждой хотели содрать с него кожу.
Через четверть часа он висел уже, как гусиный полоток, на балке, связанный по рукам и ногам.
Подбоченился тут Кмициц и давай куражиться.
– Ну как, пан Куклиновский, – говорил он, – кто лучше: Кмициц или Куклиновский?
Он схватил пылающий помазок и подступил ближе.
– Ведь в твой стан отсюда стрела долетит, только кликни, и тысяча твоих злодеев прискачет! Чуть подале генерал твой шведский, а ты вот висишь на той самой балке, на которой вздумал меня припекать! Знай же, каков он, Кмициц! Ты хотел с ним равняться, в компанию к нему втереться, состязаться с ним? Ты, подлый грабитель! Ты, пугало для старых баб! Ты, плюгавый выползок! Ты, пан Шельмовский из Шельмова! Ты, враль косоротый! Ты, хам! Ты, невольник! Да я бы мог приказать ножом тебя, как каплуна, прирезать, но уж лучше живьем припеку, как ты меня хотел…
С этими словами он прижал помазок к боку несчастного, но держал подольше, пока запах горелого мяса не разнесся по риге.
Куклиновский скорчился так, что закачалась веревка. В глазах его, устремленных на Кмицица, читалась адская боль и немая мольба о пощаде, из заткнутого кляпом рта вырывались жалобные стоны; но сердце Кмицица ожесточилось в войнах, и не было в нем жалости, особенно к изменникам.
Отняв наконец помазок, он на минуту прижал его к носу Куклиновского, опалил усы, ресницы, брови, затем сказал:
– Дарую тебе жизнь, чтобы ты мог еще подумать о Кмицице. Повисишь здесь до утра, а теперь моли Бога, чтобы люди нашли тебя, прежде чем ты успеешь замерзнуть!
Тут он повернулся к Косьме и Дамиану.
– По коням! – крикнул.
И вышел из риги.
Спустя полчаса перед четырьмя всадниками простерлись тихие холмы, безмолвные, пустые поля. Свежий воздух, не пропахший пороховым дымом, вдыхали они в грудь. Кмициц ехал впереди, Кемличи за ним. Старик и сыновья тихо разговаривали между собою, пан Анджей молчал, вернее, читал про себя утренние молитвы, так как близился уже рассвет.
Время от времени хрип, даже легкий стон вырывался у него из груди, так сильно болел обожженный бок. Но в то же время он чувствовал, что свободен, что едет верхом на коне, а мысль о том, что он взорвал самую большую кулеврину и к тому же вырвался из рук Куклиновского и отомстил ему, наполняла его такой радостью, что ничем была боль по сравнению с нею.
Между тем тихий разговор превратился у Кемличей в громкую ссору.
– Кошелек, это ладно! – брюзжал старик. – Ну, а перстни где? Перстни были у него на пальцах, один с камнем ценою в добрых двадцать дукатов.
– Я позабыл снять! – ответил Косьма.
– Чтоб вас Бог убил! Я, старик, должен обо всем думать, а у вас, шельмы, на грош разума нет! Это вы-то, разбойники, про перстни забыли? Брешете, как собаки!
– Так воротись, отец, и погляди! – проворчал Дамиан.
– Брешете, шельмы, думаете зубы заговорить! Старика отца обижаете? Нет, каковы сынки! Да лучше бы мне не родить вас! Без благословения умрете!
Кмициц придержал коня.
– Ко мне! – приказал он.
Ссора затихла. Кемличи мигом поравнялись со своим полковником, и все четверо продолжали путь уже в одной шеренге.
– Дорогу до силезской границы знаете? – спросил пан Анджей.
– Ох, ох! Матерь Божия! Как не знать, знаем! – ответил старик.
– На шведские отряды не наткнемся по дороге?
– Нет, все они под Ченстоховой стоят. Разве только на одиночек можно наткнуться, ну да этих дай Бог повстречать!
На минуту воцарилось молчание.
– Так вы у Куклиновского служили? – снова спросил Кмициц.
– Да, но мы думали, что коль будем поблизости, так и святым отцам, и твоей милости сможем послужить. Мы против крепости не боролись, избави Бог! И жалованья не брали, разве что при шведах найдем.