Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Пан полковник! Я ничем не могу помочь тебе в беде, но прошу, дай мне пожать твою руку!
Но Кмициц поднял голову и раздул ноздри.
– Я не подаю руки изменникам, которые служат врагам отчизны! – ответил он.
Зброжек побагровел.
Калинский, который шагнул было за ним, попятился; их тотчас окружили шведские офицеры и стали расспрашивать, что это за Кмициц, чье имя произвело на них такое впечатление.
Между тем в соседнем покое Куклиновский, прижав Миллера к окну, решительно к нему приступил:
– Генерал, вам имя Кмицица ничего не говорит, а ведь это первый солдат и первый полковник во всей Речи Посполитой. Все его знают, всем известно его имя! Когда-то он служил Радзивиллу и шведам, теперь перешел, видно, на сторону Яна Казимира. Нет ему равного среди солдат, кроме разве меня. Он только и мог совершить такой подвиг: пойти одному и взорвать пушку. По одному этому можно его узнать. Он такой урон наносил Хованскому, что за его голову назначили цену. После шкловского поражения он один воевал со своим отрядом в две-три сотни солдат, покуда и другие не опомнились и, последовав его примеру, не стали учинять набеги на врага. Это самый опасный человек во всей стране.
– Что ты тут славу ему поешь? – прервал Куклиновского Миллер. – Что он опасен, в этом я сам убедился, – урон он нам нанес непоправимый.
– Генерал, что вы думаете с ним делать?
– Я бы приказал его повесить, но я сам солдат и умею ценить отвагу и мужество. К тому же он знатный шляхтич. Я прикажу сегодня же его расстрелять.
– Генерал! Не мне учить славнейшего воителя и державного мужа новых времен; но я позволю себе заметить, что этот человек снискал себе великую славу. Если вы это сделаете, хоругви Зброжека и Калинского в лучшем случае в тот же день уйдут от вас и встанут на сторону Яна Казимира.
– Если так, я прежде велю искрошить их! – крикнул Миллер.
– Генерал, за это отвечать придется. Трудно будет утаить истребление двух хоругвей, а как только об этом пройдет слух, все польские войска оставят Карла Густава. Вы сами знаете, генерал, они и без того ненадежны. На гетманов и то нельзя положиться. А ведь на стороне нашего государя Конецпольский с шестью тысячами отборной конницы. Это не шутка! Избави Бог, коль и они обратятся против нас, против его величества. А тут еще эта крепость упорно обороняется, да и нелегкое это дело искрошить хоругви Зброжека и Калинского, ведь тут и Вольф с пехотой. Они могут связаться с гарнизоном крепости…
– Сто чертей! – прервал его Миллер. – Чего ты хочешь, Куклиновский? Чтобы я даровал ему жизнь? Не бывать этому!
– Я хочу, – ответил Куклиновский, – чтобы вы отдали его мне.
– А что ты с ним сделаешь?
– Я? С живого шкуру спущу!
– Да ты настоящего его имени и то не знал, стало быть, не был знаком с ним. Что ты имеешь против него?
– Я с ним только в Ченстохове познакомился, когда вы второй раз послали меня туда.
– У тебя есть повод для мести?
– Генерал, я хотел склонить его перейти в наш стан. А он воспользовался тем, что я говорил с ним не как посол, а как особа приватная, и оскорбил меня, Куклиновского, так, как никто в жизни меня не оскорблял.
– Что он тебе сделал?
Куклиновский затрясся и заскрежетал зубами.
– Лучше об этом не рассказывать! Отдайте мне его, генерал! Все равно ждет его смерть, а мне бы хотелось прежде потешиться над ним. Тем более что это тот самый Кмициц, перед которым я благоговел и который так мне отплатил. Отдайте мне его, генерал! И для вас это будет лучше! Если я его убью, Зброжек, Калинский, а с ними все польские рыцари не на вас обрушатся, а на меня, ну а уж я как-нибудь с ними справлюсь. Не будет ни зла, ни обиды, ни бунта. Будет мое приватное дельце об шкурке Кмицица, которой я велю обтянуть барабанчик.
Миллер задумался; по лицу его пробежала внезапно тень подозрения.
– Куклиновский, – сказал он, – уж не хочешь ли ты спасти его?
Куклиновский тихо рассмеялся; но так страшен и непритворен был этот смех, что Миллер перестал сомневаться.
– Может, это и дельный совет! – сказал он.
– За все мои заслуги я прошу только этой награды!
– Что ж, бери его!
Они пошли в покой, где собрались остальные офицеры.
– За заслуги полковника Куклиновского, – обратился к ним Миллер, – я отдаю ему пленника.
На минуту воцарилось молчание; затем Зброжек, подбоченясь, спросил с презрением в голосе:
– А что пан Куклиновский собирается делать с пленником?
Куклиновский, обычно сутуливший спину, выпрямился вдруг, губы его растянулись в зловещей усмешке, ресницы задрожали.
– Если кому не понравится, что я сделаю с пленником, он знает, где меня можно найти, – ответил он.
И тихо звякнул саблей.
– Слово, пан Куклиновский! – сказал Зброжек.
– Слово, слово!
И Куклиновский подошел к Кмицицу:
– Пойдем, золотко, со мной, пойдем, знаменитый солдатик! Ослаб ты, братец, немножко, надо тебя подлечить. Я тебя подлечу!
– Ракалия! – ответил Кмициц.
– Ладно, ладно, гордая душенька! А покуда пойдем!
Офицеры остались в покое, а Куклиновский вышел на улицу и вскочил в седло. С ним было трое солдат; одному из них он приказал накинуть Кмицицу на шею аркан, и все они направились в Льготу, где стоял полк Куклиновского.
Всю дорогу Кмициц жарко молился. Он видел, что смерть его близка, и предавал душу Богу. Он так погрузился в молитву и размышления о своей горькой участи, что не слышал, что говорил ему Куклиновский, не заметил даже, долог ли был путь.
Они остановились наконец подле маленькой риги, пустой и полуразрушенной, стоявшей особняком в чистом поле, неподалеку от стоянки полка Куклиновского. Полковник приказал ввести Кмицица в ригу, а сам обратился к одному из солдат.
– Езжай в полк за веревками, – распорядился он, – да прихвати лагунку горящей смолы.
Солдат поскакал во весь дух и через четверть часа примчался назад еще с одним товарищем. Они привезли все, что требовал полковник.
– Раздеть этого молодчика донага, – сказал Куклиновский, – связать веревкой назади руки и ноги и подтянуть к балке!