Потоп (Книга II, Трилогия - 2)
Шрифт:
– Вылазка тут не поможет, – повторил он. – Заметят шведы и отобьют. С делом один человек должен справиться!
– Да как же? – спросил Чарнецкий.
– Должен он пойти один и взорвать кулеврину порохом. Покуда стоит такой туман, это можно сделать. Лучше пойти переодетому. У нас есть колеты, похожие на шведские. Не удастся подобраться к кулеврине, он проскользнет к шведам и смешается с ними, ну а коли с той стороны шанца, откуда торчит жерло кулеврины, не окажется людей, так и вовсе хорошо.
– Господи, да что же там один человек может сделать?
– Ему надо будет только сунуть в жерло рукав с порохом да поджечь шнур. Когда порох взорвется, кулеврина разлетится к ч… я хотел сказать: треснет.
– Э, милый, ну что ты это толкуешь? Мало, что ли, пороху суют ей каждый Божий день в жерло, однако же она не трескается?
Кмициц рассмеялся и поцеловал ксендза в плечо.
– Отче, дорогой мой, великое у вас сердце, геройское, святое…
– Ах, оставь, пожалуйста! – прервал его ксендз.
– Святое, – повторил Кмициц, – но в пушках вы не разбираетесь. Одно дело, когда порох сзади взрывается, – он выбрасывает тогда ядро, и вся сила через жерло уходит вон; но коль заткнуть жерло да поджечь порох, то нет пушки, которая могла бы такое выдержать. Спросите у пана Чарнецкого.
– Это верно. Любой солдат это знает! – подтвердил Чарнецкий.
– Так вот, – продолжал Кмициц, – ежели эту кулеврину взорвать, так все прочие плевка не стоят!
– Что-то мне сдается, неподходящее это дело! – промолвил ксендз Кордецкий. – Прежде всего кто за него возьмется?
– Да есть один такой отчаянный бездельник, – ответил пан Анджей, – но решительный кавалер, Бабинич по прозванию.
– Ты? – в один голос крикнули ксендз и Петр Чарнецкий.
– Э, преподобный отче, ведь я у тебя на исповеди был и во всех своих делах покаялся. Ну а среди них были и почище. Что же тут сомневаться, возьмусь ли я за это дело? Разве вы меня не знаете?
– Да, он герой, рыцарь над рыцарями, клянусь Богом! – воскликнул Чарнецкий. И, обняв Кмицица за шею, продолжал: – Дай я поцелую тебя за одно то, что ты хочешь пойти, дай поцелую!
– Укажите иное remedium [125] , и я не пойду, – сказал Кмициц, – но сдается мне, справлюсь я с этим делом. Вы и про то вспомните, что я по-немецки говорю так, точно век целый только и делал, что в Гданьске клепкой торговал. Это очень много значит, – ведь стоит мне только переодеться, и шведам нелегко будет узнать, что я не из ихнего стана. Но только думается мне, никто у них там перед пушкой не стоит, потому опасно это, так что они оглянуться не успеют, как я сделаю свое дело.
125
лекарство, средство (лат.).
– Пан Чарнецкий, что ты на это скажешь? – неожиданно спросил приор.
– На сотню разве только один воротится с такого дела, – ответил пан Петр, – но audaces fortuna juvat. [126]
– Бывал я и в худших переделках! – сказал Кмициц. – Ничего со мною не станется, я счастливый! Эх, дорогой отче, да и разница ведь какая! Раньше я ради пустой славы шел на опасное дело, побахвалиться хотел, а теперь иду во славу Пресвятой Девы. Коль и голову придется сложить, – а не думаю я, чтоб могло такое статься, – скажите сами, можно ли пожелать более славной смерти?
126
смелому служит счастье (лат.).
Ксендз долго молчал.
– Я бы тебя не пустил, я бы тебя просил, молил и заклинал не ходить, – сказал он наконец, – когда бы ты только к славе стремился; но ты прав, дело идет о Пресвятой Деве, о нашей святой обители, обо всей нашей стране! Тебя же, сын мой, счастливо ли ты воротишься или мученический примешь венец, слава ждет, вечное блаженство, вечное спасение. Против воли говорю я тебе: иди, я тебя не держу! Молитвы наши будут с тобою и Господь, наша защита!
– Тогда и я пойду смелее и с радостью сложу голову!
– Воротись же, ратай Божий, воротись счастливо, полюбили мы тебя ото всего сердца. Пусть же святой Рафал проведет тебя и назад приведет, чадо мое возлюбленное, сынок мой!
– Так я тотчас и собираться начну, – весело сказал пан Анджей, обнимая ксендза. – Переоденусь в шведский колет, ботфорты надену, пороху наготовлю, а вы, отче, покуда не творите молитв против бесов, потому туман шведам нужен, но нужен он и мне.
– А не хочешь ли ты поисповедаться на дорогу?
– А как же? Без этого я и не пошел бы, дьяволу легче было бы тогда ко мне приступиться!
– Так ты с этого и начни.
Пан Петр вышел из кельи, а Кмициц опустился на колени у ног ксендза и покаялся в грехах. Потом, веселый, как птица, ушел собираться.
Часа через два, уже глухой ночью, он снова постучался в келью приора, где его ждал и Чарнецкий.
Пан Петр с приором насилу его признали, такой знаменитый получился из него швед. Усы он закрутил чуть не под самые глаза и кончики распушил, шляпу сбил набекрень и стал прямой рейтарский офицер знатного рода.
– Право, завидишь такого, невольно за саблю схватишься! – сказал пан Петр.
– Свечу подальше! – крикнул Кмициц. – Я вам покажу одну штуку!
И когда ксендз Кордецкий торопливо отодвинул свечу, он положил на стол рукав длиною в полторы стопы и толщиною в руку богатыря, сшитый из просмоленного полотна и туго набитый порохом. С одного его конца свисал длинный шнур, свитый из пакли, пропитанной серой.
– Ну, – сказал он, – как суну я кулеврине в пасть это зелье да подожгу шнурочек, небось брюхо у нее лопнет!
– Да тут Люцифер и то бы лопнул! – воскликнул Чарнецкий.