Поверить Кассандре
Шрифт:
К счастью, долго плутать в поисках трактира не пришлось – питейное заведение нашлось всего в двух шагах. Трудно представить, что подобное место существует по соседству с Сенатом и Синодом: и не только существует, но пользуется завидной популярностью – несмотря на предрассветную пору, дым в трактире стоял коромыслом.
– Шифов кабак, тута для татей нощных – круглосутычный стол и дом! – отрекомендовал заведение Распутин, а затем добавил: – Где тычок, там кабачок, а где кабачок, там и мужичок.
«Дом вони, стол мерзости, – подумал Сергей Ефимович, покосившись на обшарпанный фасад и изготовленную без тени таланта вывеску «Трактиръ». – Однако, даже если и так, внутри находиться куда предпочтительнее, нежели снаружи, посреди морозной чистоты».
Войдя, они устроились поближе к печке, за лоснящимся от старого жира столом.
– Нам «Московской особой», да на закусь кисленького. И смотри, морда, не подсунь хохляцкой али бабьей[75] – враз учую. И, чтоб мухой, туды-сюды! – грозно прогудел Распутин в ровно-срединный пробор склонённой головы полового.
Пока ждали заказанного, Крыжановский вертел головой, присматриваясь к обстановке. Распутин не ошибся – похоже, трактир облюбовали для себя представители преступного мира.
«Вон та, прилично одетая троица, несомненно, марвихеры или фармазоны, а занявшие самый тёмный угол посетители похожи на шниферов, что собрались здесь отметить удачный налёт на мануфактурный склад[76]», – намётанным взглядом определил Крыжановский. В противоположном от шниферов углу, над стаканом вина, склонилась уже основательно поднабравшаяся женщина – еще нестарая, со следами былой миловидности, но уже отмеченная печатью порока и деградации. Это было одно из тех несчастных созданий, о спасении коих так радела Мария Ипполитовна и её подруги из благотворительного общества. Однако в этот момент, в отличие от Мари, Сергей Ефимович не испытал к падшей ни сочувствия, ни жалости. Мерзость окружающей обстановки, грязь, казалось, навечно покрывшая предметы и людей, вызвали настолько мощный спазм отвращения, что рот наполнился слюной, которую хотелось сплюнуть тут же. Вот он, декаданс! Подобно хаосу, противостоящему замыслу Творца, эта земная энтропия противостоит его, Крыжановского, замыслам по благоустройству государства.
«Эх, не протянутая рука помощи необходима этим человекам – отнюдь: они иного алчут – разрушить государство и превратить всю его территорию от края и до края в подобие этого скверного трактира».
Что касается тех, за кем наблюдал его превосходительство, то они ответного любопытства не проявляли – видимо, таковое претило местной этике.
– Ты, милай, ентих не пужайси, тута в трактире никто не станет задираться – Шиф[77] не велит. Да и ваапче, воры и разбойнички – ане с понятием, это табе не благородные господа..., – пояснение Распутина вырвало Сергея Ефимовича из плена тягостных мыслей.
Половой вернулся неожиданно быстро, быстрее, чем это сделал бы, к примеру, человек в «Вене[78]». При себе парень имел поднос, на котором возвышался мутного стекла графин, к нему два неопрятных стакана, а также миска мороженой клюквы.
Распутин принял графин, втянул носом esprit de vin[79], а затем несколько мгновений сидел с закрытыми глазами, до умопомрачения напомнив Сергею Ефимовичу его собственного шурина, Фёдора Ипполитовича, в момент, когда тот выбирает вино к ужину. Открыв глаза, Григорий важно кивнул половому, таким манером позволив ему удалиться.
– С ентими мордами держи нос по ветру, а то ане тебе враз полову[80] подсунут, – назидательно объявил старец, налил себе почти полный стакан, быстро выпил и отправил следом за водкой полную пригоршню клюквы. Багровый ягодный сок окрасил пятерню и потёк по бороде.
Прежде, чем наполнить свой стакан, Крыжановский тщательно протёр его платком. Эти манипуляции не остались незамеченными со стороны местного общества – один из марвихеров удивлённо стрельнул глазом, но тут же отвернулся, конфузливо скрывая свой интерес, потому что Сергей Ефимович, как бы невзначай погладил ладонью торчащую из кармана рукоятку «Кольта».
«То-то же, милейший!», – ухмыльнулся его превосходительство и жестом заправского питуха влил в себя содержимое стакана. Нежное тепло моментально изгнало из организма остатки озноба – подобно тому, как весёлое апрельское солнышко изгоняет из мира зимнюю стужу. Удивительное дело: окружающее теперь начало представляться совершенно в ином свете, нежели вначале. Будто где-то лампадка зажглась и затеплилась. В тот момент поменялось все – первый алкогольный флер, мягко окутавший мозг, скрыл окружающие убогость и грязь, бандитские рожи стали как-то глупее и наивнее, а при взгляде на фигуру женщины, склонившейся над стаканом, в памяти всплыли стихи новомодного поэта:
«И пьяницы с глазами кроликов
«Ин вино веритас» кричат…»
«Да, на Руси пьют – так это испокон веку существует, как грязь и семечная лузга во всех местах, где собирается простой народ. Но русские – это еще и умение сострадать и верить… Да и разве можно судить обо всем народе по кучке промышляющих разбоем люмпенов? И разве не в моих силах бороться с повальной дремучестью и убогостью, помогать и направлять… Пожалуй, прав шурин, когда утверждает, что, ежели правильно подобрать напиток к случаю, то случай сей непременно станет благоприятным».
Распутин, словно угадав его мысли, изрёк:
– Вишь, милай, небось водочка-то похлеще анансьев в шампанском будет!
– Это ты не из моего ли «Законоположения» почерпнул эдакую мудрость? – зло осведомился Сергей Ефимович.
– А ты вон про чё? – вспомнил Распутин. – Чё, я дурак яво читать, глаза портить? Тама ж словей не менее пуда. Так взял у Ваньки-Каина, подержал у себе, пушай дурак думаеть, будто я то сочинение изучил…
– Так я и думал, – вздохнул Сергей Ефимович. – Хорошо, Гриша, давай перейдём к делу!
– Пожалуй, – легко согласился Григорий. – Вот токмо замахну вторую для храбрости… Эх, в трактире оно зачалося, в трактире пущай и кончится!
Крыжановский позволил старцу выпить стакан, после чего отнял графин, давая понять, что «третья» будет исключительно по окончании рассказа.
Григорий Распутин начал издалека:
– Думаешь, я заради чаво этим нехристям душу-то запродал? А вот заради ентого… Случалось, идёшь пехом по матушке-Рассее от селения к селению, влачишься, христарадничаешь… Наш люд – он сердобольный, всякого приветить готов, токмо акромя плеснявого хлебушка мало чего в котомку странничку кинет. А ты того хлебца напрёшьси – пузо как у лошака! Стоишь, пердишь и размышляешь, как оно так выходит на белом свете: лезешь из кожи вон, молишься, бога ищешь, власяницей плоть истязаешь, добрыми делами славишься на пяток губерний, а то и поболе, а тебе в награду – зелёный сухарь! Накося!!! А какой-то купчина-мироед, что, акромя свово лабазу да чужих жёнок иного антересу не знаеть, получаеть ат жисти всё, чаво душа изволить. То же касаемо бабы евонной – куклы расфуфыренной: живёть на шермаках[81], как сыр в масле катается, а твоя законная женка в поле должна ни свет, ни заря спинушку-у гну-уть…