Поверженный ангел(Исторический роман)
Шрифт:
— Ну, дорогой мой, — воскликнул он низким, трубным басом, делая несколько шагов навстречу Сальвестро, — долго же ты заставляешь себя ждать! Вот что значит стать гонфалоньером!..
— Не сердись, Джорджо, — ответил Сальвестро, — во всем виноват этот дуралей Джиноццо. От чрезмерной почтительности он стал так жевать слова, что у него ничего не поймешь.
Рядом с высоким, торжественным Скали Сальвестро казался незначительным в своем сером, хотя несомненно дорогом костюме, небрежно причесанный, в домашних туфлях на толстой войлочной подошве. Лицо его было под стать фигуре, такое же невзрачное, с мелкими, расплывчатыми чертами, вялым, как у женщины, подбородком. Чаще всего на этом лице не было никакого выражения, когда же на нем появлялась улыбка, что случалось не часто, то улыбались только губы, глаза же оставались холодными
— Пустяки, Сальвестро, — проговорил он, — не стоит об этом. Мне и в голову не приходило упрекать тебя. Я к тебе за делом. Худые вести. Завтра утром, как только Восемь войны начнут переговоры с партией, их в полном составе арестуют.
— Тс-с! — прошептал Сальвестро, приложив палец к губам.
Он оглянулся на дверь, через которую только что вошел, быстро прошел через зал и приоткрыл дверь, ведущую в гардеробную, после чего подошел к Скали и дружески взял его за локоть.
— По-моему, нам лучше выйти на воздух, — сказал он, увлекая друга к боковой двери, выходящей на лестницу. — Душно. Наверно, перед грозой…
Пока гонфалоньер и его гость медленно карабкаются по крутым ступеням полутемной лестницы, к тому же не огражденной перилами, мы вполне успеем рассказать читателю, кто такие Восемь войны и почему Гвельфская партия вдруг ополчилась против них. Комиссия Восьми войны во главе с Сальвестро Медичи родилась три года назад, после того, как Флоренции пришлось вступить в войну с папской курией.
Ко времени нашего рассказа война уже близилась к концу, и все же забот у Восьми войны не убавилось. С самого первого дня своего существования комиссии Сальвестро Медичи приходилось вести войну на два фронта — с папскими войсками и со своими грандами, которые, хоть и объявили торжественно о своем невмешательстве, сочувствовали папской курии и помогали противнику. Однако бороться с грандами, иначе говоря с Гвельфской партией, было делом очень нелегким. После неудачного заговора Бартоломео Медичи в шестидесятом году сила ее возросла во много раз. Дошло до того, что ни приоры, ни советы коммуны не могли уже без ее согласия принять ни одного мало-мальски важного решения.
Правда, за годы своего существования комиссия Восьми также приобрела немало сторонников и стала заметной силой в государстве, но открыто выступить против партии, разгромить и изгнать из города грандов она еще не могла. Чтобы освободиться от гнета партии, Восьми войны и их сторонникам нужен был могучий союзник. Таким союзником мог быть только народ. Но население Флоренции, тот самый народ, о котором так любят говорить политики, не был какой-то однородной массой. В городе жили и члены цехов, богатые, имевшие огромную власть и влияние, и бедные, затюканные жизнью, не имевшие почти никаких прав ремесленники. Жили и многие тысячи наемных рабочих — чомпи, у которых не было ни прав, ни средств к существованию, ничего, кроме пары своих собственных рук.
В военное время самым важным было отношение партии к войне. Втайне она была на стороне папской курии, может быть, даже ожидала поражения коммуны, во всяком случае, никак не хотела скорого мира. Поэтому Сальвестро прежде всего спросил себя: кто, какая часть населения города больше других пострадала от войны и жаждала мира?
Не было никаких сомнений в том, что солонее всех пришлось чомпи. Война привела их, лишенных какого-либо материального достатка, на грань голодной смерти. Ради того, чтобы выжить, чтобы получить хоть небольшую прибавку к жалованью и обрести какие-то права в государстве, они пошли бы на все. Поднявшись, они уже не остановились бы на полпути. Кажется, лучшего союзника и желать нечего. Беда была лишь в том, что, каждодневно притесняемые и обираемые хозяевами мастерских и их служащими, они видели своих врагов прежде всего в жирных пополанах и тех правителях, которые вели разорительную войну. Такой союзник сулил больше опасностей, нежели выгод. Поэтому Сальвестро сразу отмел их, перестал о них думать. Они могли все передохнуть от голода, ему было безразлично. Они не подходили для его целей, значит, не существовали для него.
Вот мелкие купцы, мелкие ремесленники, приписанные к младшим цехам, — это другое дело. Война разоряла их, рушила их самую заветную мечту — сравняться с жирными в достатке и правах. Сейчас они больше всего на свете хотели мира, а на пути у них стояла Гвельфская партия. Если их объединить, повернуть лицом к их врагам — грандам, посулить мир и пообещать, что в правах младшие цехи сравняются со старшими… О! Ради своей выгоды, ради возможности прорваться к власти они не то что грандов, — они самого дьявола в бараний рог скрутят.
Но на все это надобно было время — и на то, чтобы собрать их воедино и растолковать каждому, в чем его выгода, и на то, чтобы сочинить от их имени петицию, где потребовать равенства всех цехов, как то было объявлено «Установлениями справедливости» еще сто лет назад. На все это надобно было время, а его-то и не было у Восьми войны.
Почувствовав, что Восемь войны и их сторонники становятся силой, угрожающей их единовластию, руководители партии решили разделаться с Сальвестро Медичи и его сторонниками. Первый удар они нанесли месяц назад, в апреле, неожиданно для всех аммонировав четверых граждан, выдвинутых на май — июнь приорами и гонфалоньерами, и одного из Восьми войны.
Удар был силен, и Сальвестро нечем было на него ответить. Тогда-то он и решил вступить в переговоры с капитанами партии, надеясь добиться каких-нибудь уступок или, на худой конец, выиграть время. Но оказалось, что руководители партии согласились на переговоры только затем, чтобы, заманив к себе Сальвестро и остальных членов комиссии, арестовать их и, может быть, даже казнить.
С высоты балюстрады весь город был как на ладони. Справа торчала тупая зубчатая башня дворца подеста, напротив нее вонзался в небо тонкий, как игла, шатер колокольни древней Бадии. Дальше, но так близко, что, кажется, рукой можно достать, рядом с огромным телом собора гордо высилась ослепительно белая кружевная колокольня Джотто, у подножия которой скромно приютился восьмигранник Сан Джованни. За ним и перед ним от самого подножия дворца широко разлилось черепичное море крыш, там и сям вздыбленное громадами богатых палаццо и монастырей с островерхими колокольнями и рассеченное на две неравные половины серой от ветра широкой лентой Арно. Отсюда, с высоты, глаз разом охватывал всю огромную чашу долины, приютившую город, которая, медленно поднимаясь по краям, заканчивалась голубеющим вдали зеленым бордюром холмов. С севера, от Сан Миниато, ползли лохматые сизые тучи, торопливо пожирая прозрачную синь неба.
— Будет дождь, — проговорил Сальвестро, не отрывая взгляда от величественной панорамы, раскинувшейся перед ним, — и, наверно, сильный.
Скали, стоявший у него за спиной, нетерпеливо пожал плечом.
— Не сердись, Джорджо, — добродушно продолжал Сальвестро, повернувшись к Скали и дружески похлопав его по руке, — я совсем не так равнодушен, как тебе кажется. Просто я не очень удивлен.
— Но все-таки что же мы предпримем? — спросил Скали.
— Ничего, — улыбаясь одними губами, ответил Сальвестро.
На лице Скали обычное выражение надменности сменилось растерянностью.
— Я всегда думал, что мы друзья, — сказал он обиженно. — Почему же ты мне не доверяешь?
— Бог с тобой, Джорджо! — воскликнул Сальвестро. — С чего ты взял, будто я тебе не доверяю?
Он и в самом деле был искренен с друзьями во всем, что касалось плана уничтожения партии. Однако никто, даже его самые ближайшие сподвижники не догадывались о тех сокровенных помыслах, которые он таил в груди. На людях, при свете дня, он скрывал их даже от самого себя, дабы ни на мгновение не выйти из роли фанатичного борца за интересы коммуны. Зато по ночам, оставаясь наедине со своими мыслями, распахивал он самые темные тайники своей души, выпускал на волю неутолимых демонов честолюбия, тщеславия и гордыни и любовался сладостными картинами, которые они услужливо рисовали его воображению. Он видел себя, как всегда скромного, в окружении восхищенных друзей и единомышленников, превозносящих его за мудрость и решительность и молчаливо признающих его превосходство над собой. Он видел себя на советах, где сотни самых достойных граждан, богатейших, могущественнейших, ловили, как милостыню, его скупое слово. Потом он видел себя на площади среди людского моря, вскипающего кликами восторга и преданности. Все это ждало его в будущем, пока же именно ради этого будущего надо было молчать и притворяться.