Поверженный
Шрифт:
— Нельзя!
Люди из ЧК не имеют права говорить кому-нибудь о своих делах.
— Даже женам своим?
— Да, даже женам!
— Интересно! — только и могла сказать Хамрохон, потом вскочила с места и промолвила: — Ну, до свиданья, теперь я пойду, может, он уже вернулся.
— Успокойтесь, перестаньте горевать и печалиться, — сказала Фируза, провожая ее.
— Постараюсь! — ответила Хамрохон и ушла.
Фируза наконец досмотрела до конца газету и только хотела выйти из кабинета, как в дверь постучали.
— Пожалуйста, входите! — сказала Фируза.
Из коридора, низко кланяясь,
Фируза нарушила молчание:
— Чем я могу быть вам полезна?
— Я слышал, что здесь принимаются жалобы, что вы облегчаете страдания, подаете руку помощи… Что вы, услышав жалобы нуждающихся, спасаете их… Вот я и решился прийти к вам…
— Я слушаю вас.
— Я сарайбон, работаю у Нового базара. Напротив мечети Атолик, у дороги, есть небольшой караван-сарай, стойло для ослов и лошадей, вот там я работаю… А мой двор находится в квартале Чорхарос, по соседству с домом назира… Низамиддина-эфенди.
Мужчина поднял голову и посмотрел на Фирузу, как будто спрашивая, знает ли она, кто это. Фируза поняла и сказала:
— Знаю, это назир внутренних дел.
— Да, да, — подтвердил мужчина и опять опустил глаза. — Сам я раньше был сапожником в Кермине. Славился своим мастерством. Потом поссорился с одним начальником эмирских войск и перебрался в Самарканд. В Самарканде присоединился к революционерам и, вернувшись в бухарские владения, с оружием в руках воевал с эмиром.
Был ранен в ногу, покалечили мне и руку. Заниматься своим ремеслом уже больше не мог. Но правительство помогло мне привезти сюда мою жену и дочь, дали бесплатное жилье и поручили работать сарайбоном…
Он замолчал. Фируза никак не могла понять, какое отношение она к нему имеет, но терпеливо ждала, играя карандашом, который был у нее в руках.
— Зовут меня Бако-джан, сапожник Бако-джан… У меня была жена, родила мне дочь, назвали ее Халимой. Жена умерла. Мне было трудно одному воспитывать дочь, и в Самарканде я снова женился. Халима росла на руках мачехи. Сейчас Халиме восемнадцать лет, пора замуж выдавать… И женихи уж появились… Но тут беда пала на мою голову, я совсем растерялся и вот пришел к вам…
— А что же случилось? — нетерпеливо спросила Фируза.
— Сейчас я вам все объясню, — отвечал не спеша Бако-джан, — все расскажу по порядку. Вы должны мне помочь, больше некому. Так вот что я хотел сказать… Вторую мою жену зовут Зухра, Зухрабону… красивая, ловкая, проворная женщина… А дочь моя Халима — вся в меня, тихая, очень смирная, молчаливая и ласковая. С тех пор как Зухрабону приехала в Бухару, она прислуживает во дворе Низамиддин-эфенди. Зухрабону выполняет там домашние работы. Иногда вместе с ней ходит и Халима, если нужно помочь в стряпне. Конечно, от этой работы у назира и нам польза. Даже скопили кое-что, чтобы сыграть свадьбу — выдать замуж Халиму по-хорошему, как заведено. Но случилась большая неприятность…
Он опять замолк. Фируза поняла, что Бако-джану трудно сказать о случившемся, потому он тянет…
Фируза была права. Бако-джан помолчал задумавшись, наконец сказал:
— Беда в том, что два дня назад жена мне призналась, что Халима беременна. Я сначала даже не понял. Как это беременна, как она могла забеременеть, если она даже не замужем? Зухра заплакала и сказала, что ничего не знает, но какой-то бессовестный мужчина посягнул на честь нашей дочери… Кровь бросилась мне в голову, в глазах потемнело. Потому что я больше всего на свете люблю свою дочь, готов всем пожертвовать для нее. Кажется, если бы в то время попался мне тот бессовестный насильник, я бы вот этими руками разорвал его на части. Но жена мне сказала, что Халима не говорит, кто этот мужчина. Хоть убейте, говорит, не скажу. Тут мы с Зухрой стали думать да гадать. Ведь дочь день и ночь была с мачехой, не разлучалась с ней, — как могло случиться такое? Жена сказала, что это, наверное, случилось в, женском клубе или около него. Потому что Халима несколько раз говорила, что уходит в клуб, и пропадала по нескольку часов. Зухра хотела пожаловаться Низамиддину-эфенди, чтобы он принял какие-то меры, но я не позволил ей. И вот я, даже не сказав жене, пришел сюда.
Неужели это здесь произошло? Разве здесь есть мужчины?
Фируза растерялась, не нашлась сразу что ответить. Чего только не выдумывали про клуб враги, но она не могла себе представить, что до такой степени может дойти клевета.
— Да вы понимаете, что говорите?! В нашем клубе даже ноги вашей дочери не было. Если бы она посещала наш клуб, такого несчастья не случилось бы.
— Вы простите меня, я — темный, безграмотный человек, но сердце у меня чистое… Может быть, вы не знаете, ведь не каждый человек, кто приходит сюда, является к вам, ведь клуб — большое помещение, тут несколько дворов, много комнат…
— Я знаю всех, кто посещает наш клуб. Их немного — тех, кто приходит с улицы, всего двадцать пять — тридцать женщин. Среди них никогда не было ни вашей жены, ни вашей дочери. Вам надо расспросить вашу дочь. Кроме нее самой, никто вам не поможет в этом деле.
— Она ничего не говорит. Ругали ее, стращали и по-хорошему говорили — напрасно!
— Очевидно, ваша дочь не хочет жаловаться на того мужчину.
— Но я хочу.
— Однако раз ваша дочь не хочет, никто не возьмется за это дело. Вместо того чтобы, слушая врагов, возводить такой поклеп на клуб, лучше бы заставили говорить девушку.
— Да разве я говорю что-нибудь против женского клуба, против государственного клуба? Я пришел сюда только узнать, посоветоваться. И хорошо сделал, что пришел. Понял, что все врут, когда болтают про клуб бог знает что. Теперь я знаю, что мне делать. Ну, будьте здоровы!
Он встал и быстро вышел.
Фируза снова осталась одна. Она была так потрясена, что даже не вышла вслед, чтобы спросить милиционера, почему он пропустил к ней Бако-джана. Может, он знает его? Или жену его и дочь?