Повесть о бедном солдате
Шрифт:
Как-то во время перекура Касьяныч — старик рабочий с «Айваза», с устрашающей величины усищами, сказал Серникову:
— Ты, сынок, все нас шагистике своей обучаешь, а нам это ни к чему. Ты нас винтовке и всякому другому оружию обучи. Вот это будет дело.
Леонтий, слегка смущаясь, — все-таки этот дед, как он его про себя называл, намного старше его, ответил:
— Для солдата, папаша, первое дело дисциплина. Скомандую я, скажем, «Вражеская кавалерия справа! С колена, пачками, пли!» А отряд поворачивает налево и стреляет не с колена, а лежа. Вот вы, извините, когда я давеча скомандовал: «Через плечо, кругом!» — вы как повернулись? Вы через правое плечо повернулись и оказались к врагу не
Старик багрово покраснел, но спорить не стал, а Серников продолжал объяснять ему, почему по кавалерии лучше стрелять с колена, а не лежа.
Однажды, во время очередных строевых занятий, молодой красногвардеец выкрикнул:
— Хватит шагать-то, не в царской армии!
Серников решительно одернул:
— Отставить разговоры! — И скомандовал: — Отряд, смирно!
Когда сорок человек застыли на месте, Серников отчетливо произнес:
— Невыполнение приказа командира, да еще в строю, называется дисциплинарный проступок. За него полагается строгое наказание, в военное время вплоть до расстрела. — Он выдержал паузу, обвел взглядом строй и громко, раскатываясь на букве «р», скомандовал: — Отрряд, на-прраво! Шагом аррш!
И когда сорок человек довольно отчетливо выполнили команду и, дружно пристукивая по мостовой, зашагали вперед, Серников, идя рядом и время от времени повторяя «Ать-два, левой! Ать-два, левой!», подумал не без гордости: «А ведь выучились!»
Окончательно уверился Серников в себе и в том, что он и в самом деле командир, когда случайно подслушал разговор двух молодых красноармейцев.
— А командир-то у нас ничего! — сказал тот самый парень, что заговорил давеча в строю. — Верно я говорю, Серега?
— Как и полагается, — отозвался Серега. — Большевик.
Авторитет Серникова окончательно утвердился, когда началось обучение стрельбе. Прежде всего он удивил красногвардейцев своим умением быстро, в считанные секунды, разбирать и собирать винтовку. Народ преимущественно рабочий, они и сами быстро освоили это дело. Учил он стрелять стоя, с колена, лежа, учил ходить в штыковую атаку на мешки с опилками, прибитые к столбам. Но больше всего поразил он красногвардейцев своей меткой стрельбой.
Долго бился он с одним парнем, стрелявшим хуже всех. Раздосадованный неудачей, молодой красногвардеец пожаловался:
— У меня, товарищ командир, винтовка, должно быть, неверная, то ли мушка покривилась, то ли прорезь не на месте.
Серников, не говоря ни слова, взял винтовку, приложился и, пуля за пулей, вколотил всю обойму в яблочко. Возвращая винтовку сконфуженному бойцу, он презрительно бросил:
— На, кривая мушка!
Так и прилипло к парню прозвище.
Вот кто смущал и раздражал Серникова — это две девушки. Они были совершенно разные, и только в одном сходились — в горячности и даже азарте, с которыми относились к обучению. Одна из них — с толстой черной косой и строго сведенными бровями, тоненькая до худобы, одетая в кожанку, — часто уставлялась в командира неподвижным и требовательным взглядом огромных черных глаз. Звали ее Фира. Другая, Катька, была розово-бела, пухла, как свежая булка, и готова в любую минуту и по любому поводу раскатиться веселым смехом, за что ее немедленно одергивала строгая подруга.
«Бабы!.. Девки!.. Понагнали их на мою голову, — сердился Серников. — Ну что с ими делать, ежели и впрямь в штыковую атаку придется?» — И даже сплевывал от досады.
Когда пришлось учить отряд ползать по-пластунски, Серников смущенно отворачивался, чтобы не видеть девок, особенно Катьку, которая для удобства задирала юбку повыше и никого не стеснялась, проклятая.
В начале октября Серников счел возможным доложить Федосееву, что отряд обучен.
— Оно, конечно, на фронт супротив немца их пока что не пошлешь, — присовокупил он. — Но стрелять могут и дисциплинку держать научились. Одним словом, задачу свою они выполнят.
— Молодец! — похвалил Федосеев. — Вот ты ими и будешь командовать, когда начнется дело.
Серников вздрогнул и вопросительно посмотрел на Федосеева.
— Скоро! — кратко ответил тот и заторопился.
Серников знал куда: в Смольный, там теперь помещался штаб большевиков.
С каждым днем в Питере становилось все тревожнее. Бастовали десятки заводов, к ним присоединялись все новые и новые. Голодные очереди баб, выстаивавших ночи у пустых лавок, вдруг начинали бушевать, с криком, руганью били стекла у ненавистных лавочников, требовали хлеба — сами не знали у кого; по всему городу шли митинги, они передвигались с места на место, как маленькие водовороты по течению бурной реки; отряды красногвардейцев шагали по улицам; грузовики, охраняемые матросами — по одному на каждой подножке, развозили отрядам оружие, взятое в арсенале Петропавловской крепости, где уже хозяйничали большевики и комиссарил представитель Военно-революционного комитета. По вечерам на углах вспыхивали костры, около них грелись красногвардейские патрули.
Погода вдруг испортилась. Из низких рваных туч, которые ветер гнал неведомо куда, сеялся холодный дождь. С утра над городом повисал серый сырой туман.
Отряды Красной гвардии перешли на казарменное положение. Серниковский отряд разместился в конторе завода «Айваз», откуда вынесли столы, сделали нары в два этажа, пирамидку для винтовок. Опали не раздеваясь, в пальто, шинелях, на ночь выставляли караул. Ждали боевой тревоги.
Командир отряда спал вместе со всеми, но иногда оставался в казарме, назначая на этот случай связного.
Семнадцатого в газете «Речь» появился приказ командующего Петроградским военным округом полковника Полковникова: «Предупреждаю, что для подавления всякого рода попыток к нарушению порядка в Петрограде мною будут приняты самые решительные меры».
Газетку «Речь» раскурили на цигарки. Офицеров, пытавшихся восстанавливать в полках прежние порядки, просто-напросто не слушали. Хозяевами в полках окончательно утвердились полковые комитеты, состоявшие преимущественно из большевиков.
Между тем у Зимнего и Мариинского дворцов по приказу того же Полковникова усилили военную охрану, у министерства, государственного банка, телефонной станции, почтамта, вокзалов появились патрули юнкеров.
Что-то назревало, что-то готовилось, в воздухе носилась тревога…
Все эти дни Серников, охваченный каким-то необъяснимым предчувствием, места себе не находил. Днем он исправно продолжал занятия со своим отрядом, а вечерами не знал куда себя деть, ночи спал плохо, ворочался, вставал, курил и все думал, думал, думал… Только мысли у него теперь были не путаные, а вполне отчетливые, ибо он твердо знал, чего хочет и как этого добиться. Собственно, эти мысли сводились к одной, самой главной: «Возьмем власть — наша будет земля». И в ночной тиши, которая казалась ему тревожной, он мечтал, как вернется в деревню с приказом Ленина поделить по справедливости землю, как повидает дочек, как заживут они вместе в старом доме. Тут его начинали одолевать заботы: дом без хозяина наверно давно похилился, и многое надо будет чинить, исправлять и все это обязательно закончить к весне, когда приспеет время пахать. Он тяжело вздыхал, жалея, что Лукерья не дождалась счастья и что одному, без бабы в доме, ему будет трудно.