Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
Шрифт:
В те времена Россия была обитаема к югу только на 700 верст от Москвы, до Ливен. Более южные степные города: Курск, Оскол, Царев-город и другие были только укрепленные пограничные пункты посреди степей. Да и все прочие города за Окою назывались степными и только на некоторое расстояние были окружены обработанными землями [17] . В каждом из пограничных городов были свои воеводы и осадные головы, с отрядами боярских детей, городовых казаков и стрельцов. Сверх того, по всему пограничью устроены были в трудных для обхода местах рвы, засеки, забои [18] на реках и другие полевые укрепления, охраняемые стражею, для предупреждения внезапного вторжения неприятелей. В каждом сторожевом укреплении стояло несколько казаков, или севрюков (людей оседлых) под начальством заставного головы из боярских детей. Они назывались станичными и сторожевыми, в отличие от стрельцов и собственно городовых, или полковых казаков и севрюков, которые содержались только для защиты города и для отражения неприятелей на границах. Кроме сторож, укрепленных засеками, рвами, речными забоями и т. п., дня на четыре или на пять езды от городов, нередко и ближе, учреждены были подвижные притоны, каждый из нескольких станичных казаков. Казаки эти выбирали для своих наблюдений возвышенный кряж земли, или старинный курган, или дерево на открытом, усторожливом месте. Одна лошадь стояла всегда оседланная; сторожа попеременно взлезали на дерево и смотрели во все стороны. Едва вдали покажется пыль, сидящий на вершине дерева слезает вниз, вскакивает на лошадь и скачет к другому подобному притону, отстоящему обыкновенно на 8, на 10 и до 40 верст; завидя соседний пост, кричит издали и показывает рукою, с которой стороны виден неприятель. Тамошний сторож с вершины дерева издали замечает вестника и, лишь поймет из слов его, или знаков, откуда поднимается пыль, велит своему товарищу скакать далее. Так в несколько часов весть о набеге достигает ближнего города, а скоро и самой Москвы. Оставшиеся сторожа скрываются в траве и, когда орда проедет мимо, выходят на следы, угадывают приблизительно число неприятелей, по широте и глубине протоптанной ими тропы, скачут тайными путями и друг через друга доставляют весть главным сторожевым отрядам. Кроме этого быстрого маневра, станичные казаки, не ожидая, пока неприятель покажется в виду самой сторожи, рассылали от поры до поры вправо и влево верховых. Пробегая по известным степным путям, или сакмам, эти верховые встречались с рассыльными из соседнего пункта, менялись доездными памятями и возвращались назад. Таким образом степные дороги, по которым татаре хаживали в Русь [19] , пересекались беспрерывными линиями разъездов. [20]
17
Маржерет, стр. 12: «Не взирая на плодородие сего края, жители осмеливаются возделывать землю только в окрестностях городов.» Борис писал из Серпухова к воеводам: «Я стою на берегу Оки и смотрю в степи.» Карамз. XI, 10.
18
В степи на реках были удобные для переправы места, 6роды, или перелазы. Чтоб затруднить переправу неприятелям, на берегах реки, вдоль всего брода копали скрытные ямы, в них набивали острые колья, а самый брод закладывали под водою колодами, густо набитыми честиком. Это называлось закрепить брод. Беляев, О сторожевой и станичной службе, 50, и след.
19
Маржерет пишет (стр. 57), что татаре вообще избирали пути известные и неохотно прокладывали новые по степной траве, из опасения утомить лошадей.
20
Касательно подвижных степных сторож сделано при Иоанне IV, между прочим, следующее постановление: «А станов им не делати, а огни класти не в одном месте, коли каша сварити, и тогды в одном месте огня не класти дважды; а в коем месте хто полдневал, и в том месте не ночевати; а в лесах им не ставитца, а ставитца им в таких местах, где б было усторожливо.» Беляев, О стор. и ст. службе, 16.
Все эте сторожи, станицы и разъезды были в большом движении, когда полумиллионная рать Борисова двинулась к внутренней линии пограничных городов, отделенных от степей Окою. Главному стану назначено быть в Серпухове, правой руке в Алексине, левой в Кошире, передовому полку, или авангарду, в Калуге, сторожевому полку, или резерву, в Коломне. Получились новые вести, что степные сторожи снялись с мест и бегут перед татарами. Тогда сам царь, в сопровождении почти всего двора и многочисленного конвоя из жильцов московских, выехал из Москвы в Серпухов. Там, в виду диких степей, устроен был на лугах Оки реки обширный лагерь. Шесть недель простоял Борис в поле, собирая известия, рассылая грамоты воеводам городов, лежащих за Окою, усиливая подкреплениями отдаленные степные пункты, делая смотры войску и угощая каждый день под шатрами не менее десяти тысяч людей на серебрянной посуде. Сперва приходили в царский лагерь тревожные известия, что татаре в движении, что хан уже выступил в поход; потом слухи затихли, отдаленные сторожи не видали на сакмах никаких неприятелей и войско мирно пировало с ласковым своим царем, под ясным степным небом. Развязка грозного ополчения была такова, что, вместо второго Мамаевского нашествия, явились от хана послы с мирными предложениями.
Торжество оттого было не меньшее: все славили царя, одной грозою своей силы ужаснувшего врагов, защитившего Русь от нашествия татарского, от огня, меча и плена. Ханских послов, начиная с отдаленного сторожевого пункта, вели, от засеки к засеке, от станицы к станице, через укрепленные степные города. Везде перед ними показывались разъездные дружины на красивых конях, хорошо вооруженные; в засеках и окопах велено было стрелять и делать громкие оклики. Русская земля показалась татарам укрепленным станом. Когда ж приблизились они к Серпухову, куда сошлись между тем все полки, их поразил грохот ста пушек. Восходящее солнце озарило ложащийся по сырой траве дым и за ним необозримые ряды войска, выстроенного в боевой порядок. Смешавшихся от изумления и страха послов провели, под громом артиллерии, сквозь все полки; царь принял их величаво, в полных доспехах, в золотом шлеме, под великолепным шатром, в кругу своих полководцев и придворных; потом роскошно угостил и отпустил к хану с русскими послами, для утверждения его союзной грамоты присягою. В тот же день Борис дал обед всему полумиллиону своих воинов, наградил чиновников, простился и уехал в Москву, довольный произведенным впечатлением на войско и на всю «землю». Но войско, замечает летописец, радовалось потому, что ожидало от него и впередь таких угощений и жалованья.
Возвратясь в Москву, Борис наконец венчался на царство с обыкновенною в таких случаях торжественностью. Под влиянием общего восторга и собственного радостного чувства, он забыл свою роль равнодушия к царскому венцу и, как бы в благодарность за него своим избирателям, воскликнул: «Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве нищего, или бедного: последнюю рубашку разделю со всеми!» Упоенный торжеством своим, Борис дал и другой обет — в течение пяти лет не казнить преступников смертью, а ссылать в отдаленные области. В тот же день пожалованы ближние вельможи в высшие чины, московские купцы освобождены от платы пошлин на два года, казенные земледельцы от податей на год, а для крестьян господских установлено, сколько им работать и платить господам безобидно. Трехдневный пир во дворце заключил торжество венчания.
В эти дни шумной радости и невиданного дотоле великолепия Борис был на верху блаженства, достигнутого столькими усилиями, столькими злодействами и, без сомнения, душевными терзаниями. Теперь-то он успокоится от всех соперничеств о первенстве, от тяжких для сердца колебаний между страхом и надеждою. Престол его стоит крепко уже одной своею святостью для народа; а он сделался общим благодетелем, не будучи еще царем, — не будучи еще царем, он приучил всю Русь обращать на себя взоры с надеждой благоденствия и безопасности, а беспокойных соседей со страхом и с желанием мира. Приняв корону из рук патриарха, он возвысил в своем лице величие царского сана. Народ никогда еще не имел царя, в такой славе восходящего на престол, с таким страстным желанием ожидаемого, так горячо просимого у Неба и с таким восторгом принятого. Словом, Борис, в Мономаховой короне, казался счастливейшим из государей и даже из людей вообще. Но как показалось бы жалким это счастье тому, кто бы знал, что престол Борисов подкопан прежде, нежели сделался его достоянием; что в умах его соперников, бессильных бороться с ним в настоящий момент, рассчитывалась верная гибель его и всего его дома; что сама, можно сказать, судьба послала им орудие, способное вернее всякого другого погубить его. Я говорю о самозванце. В эпоху величайших успехов властолюбия Борисова этот необыкновенный юноша находился уже в Москве под покровительством врагов его. Это был бедный сирота, родом из Галича, сын боярского сына, Богдана Отрепьева, по имени Юрий. Потеряв рано отца, он в детском возрасте оставил родную семью и, бросаемый игрою обстоятельств из угла в угол, очутился как-то в Москве. Здесь он случайно попал на глаза князю Ивану Васильевичу Шуйскому, который, покорствуя Годунову, придумывал разные средства погубить его. Увидя Юрия Отрепьева, Шуйский затрепетал от мысли, внезапно озарившей его голову. Этот мальчик имел природные приметы Дмитрия Угличского — левую руку короче правой и бородавку на носу, возле левого глаза. Пылкий и смелый от природы нрав Юрия был также принят Шуйским в соображение. Он показал свою находку ближайшим из своих друзей, и чудная мысль — обратить безродного сироту в сына Иоанна Грозного — тотчас сообщилась умам, напряженным в приискании средств к погибели счастливого соперника. Условились заботиться общими силами о молодом Отрепьеве, тайно благодетельствовать ему через других, обращая на него, по-видимому, очень мало внимания. И вот он попадает, как бы случайно, в число дворян к князю Борису Черкаскому, учится грамоте и скоро оказывает необыкновенные способности в изъяснении Библии, общей и почти единственной тогда науки. Дворчане князя Черкаского толкуют с ним тайком о разных обстоятельствах жизни и смерти Угличского Дмитрия, сообщают ему любопытные сведения о кознях Годунова, считают возможным, что, вместо царевича, подставлен убийцам другой мальчик, что царевич спасен и скрывается в неизвестности. Молодой Юрий Отрепьев жадно слушает все эти толки, которым таинственность и страх быть подслушанным придают особенную прелесть. Пламенное воображение его бродит в народе с неизвестным царевичем, и сердце бьется сильно от участия к дивной судьбе его. Но ему долго еще не открывают, что этот странствующий царевич — он сам, что Богдан Отрепьев и жена его были только его воспитателями. Юрий Отрепьев, в свите своего господина, ездит и во дворец, видит прием послов иноземных, видит царские выходы и узнает обычаи двора с простодушным любопытством, вовсе не подозревая, что его умышленно знакомят с обычаями театра, на котором он должен со временем явиться главным действующим лицом. Когда Борис Годунов сел в первый раз на трон русских царей, Отрепьеву было тогда шестнадцать лет; он видел торжество счастливого крамольника, завидовал в глубине души подданному, возвысившемуся до царского величия, и воображение его еще живее рисовало перед ним таинственного царевича, может быть, скрытого под монашеским подрясником, может быть, блуждающего бездомным казаком по диким украйнам, может быть, находящегося даже здесь, в любопытной толпе народа... Сияние престола и венца Борисова ослепляло зрителей; но какое трагическое лицо представлял этот полновластный и счастливый царь в кругу подобострастных исполнителей своей воли! Чествуя ему с стесненным сердцем, гордые потомки удельных князей мимоходом бросали никому непонятный взгляд на бедного Юрия Отрепьева, которого короткая рука и бородавка обещали им верную пагубу Бориса!
И Борис не долго был спокоен на престоле, не смотря на явную приверженность к нему граждан московских и выборных из городов и войска. Он знал, как, тяжело было некоторым родовитым боярам уступить престол человеку незнатному родом и видеть торжество соперника. Безмолвная покорность их не успокаивала, а скорей пугала его. Недоверчивый, как все лицемеры, он не мог в этой излишней покорности не подозревать спокойствия мстителя, нашедшего наконец верное, хоть и отдаленное, средство мести. Подозревал, догадывался, и не мог догадаться: средство было слишком необыкновенно. Опасаясь, однакож, час от часу более и более, за себя и за детей, любимых с горячностью необыкновенною, он решился не щадить никого, если только представится повод к подозрению. И вот доносят ему, что Богдан Бельский, которого он послал в степи строить новую крепость, Борисов, величает себя независимым владетелем степей, царем Борисовским. Как ни груба была эта клевета, но Годунов имел уже в уме несколько злобных заметок о Бельском. Бельский был в дружеских отношениях с Романовыми [21] , имевшими на престол ближайшее право; отличаясь редким умом, он мог придумать с ними что-нибудь опасное. Он же, притом, явно ненавидел и часто обижал служащих при дворце иностранцев, которых Борис справедливо считал вернейшими своими слугами: с чего это, если не с злого умысла против царя? Веря или не веря упомянутому доносу, Борис рад был случаю освободиться от старого крамольника и поручил суд над ним верховной думе. Там почти все не любили временщика царствования Иоаннова, несносного своею гордостью и ненавистного за умственное превосходство. Дума приговорила его к смерти; но Борис оказал милость: велел шотландцу Габриелю, личному врагу Бельского, выщипать ему по волоску густую, длинную бороду, и потом сослал в Сибирь, а имение его описано в казну.
21
Старец Филарет Романов, отзываясь в заточении о всех прочих боярах презрительно, говорил: «Один у них разумен, Богдан Бельский, к посольским и ко всяким делам добре досуж.» Акты Историч., т. II, донесение пристава Воейкова.
Такой злобный поступок, унижавший достоинство правосудия царского, естественно должен был произвесть между боярами сердитые толки. Но, может быть, с Бельским так и поступлено для того, чтоб вывесть кой-каких опасных людей из терпения. Угадывая тайное желание тирана, некто Воинко, холоп князя Шестунова, обвинил явно своего господина в злом умысле против царя. Но Борису не Шестунова было нужно: у него тяжелым камнем лежал на сердце знаменитый род Романовых, и он придумал, наконец, как до него добраться. Не тронув Шестунова, велел сказать Воинку на площади, перед всеми людьми, милостивое слово государево, дать поместье и причислить к городовым детям боярским. Эта постыдная награда породила бесконечный ряд доносов. Низкие люди поняли несчастную болезнь Борисова сердца, и доносители появились толпою изо всех сословий: доносили священники, монахи, пономари, просвирни, доносили даже жены на мужей и дети на отцов. Брат с братом и отец с сыном боялись говорить откровенно; после доверчивого разговора брали друг с друга клятву не доносить. За ложные доносы не было наказаний, а за справедливые, то есть, признаваемые справедливыми, почти всегда давали деньги и поместья. Обвиняемых хватали, подвергали пытке, замучивали иногда до смерти, многих заточали в темницы, многих умерщвляли ядом, а иных тайно топили в воде. Ни при одном государе, говорит летописец, не было таких бед!
Полиция Годунова навела ужас на всех тайных врагов его; но они оттого сделались только осторожнее. Зная, что могут пострадать и без улики, смелей обделывали отважное свое дело и, посреди шпионов, воспитывали против Бориса самозванца. Подозрительный царь догадывался, что у бояр что-то задумано; он выводил это из тысячи разноречащих доносов, к которым жадно прислушивалось его раздразненное ухо; но что именно они задумали и кто тут главные деятели — до этого никак не мог докопаться. Зная однакож, что падением его, если б оно свершилось, должны воспользоваться Романовы, как ближайшие престолонаследники, предполагал, что, если не они сами, так другие для них работают, и потому решился погубить Романовых вместе с их близкими родными и приятелями. Вскоре донесено царю, что у Александра Никитича Романова найден в кладовой мешок с ядовитыми кореньями. Летописец уверяет, что этот мешок был положен туда его дворецким, по наущению царского родственника, боярина Семена Годунова. Как бы то ни было, но этой находки было довольно, чтоб обвинить Романовых в умысле на Борисову жизнь. Всех шестерых братьев тотчас схватили и, когда привели к допросу, царские приближенные, угождая своему владыке, осыпали их ругательствами и подняли такой крик, что не слыхать было и ответов подсудимых. В то же время взяты под стражу многие родственники и друзья Романовых. Долго шли пытки и допросы; замучено несколько верных слуг боярских; пытали и самих Романовых; ничего не узнали, однако остались при нелепом убеждении, что Романовы хотели извести царя волшебными средствами, и низкие ласкатели еще славили Бориса за милосердие, когда он, вместо казни, осудил несчастных на заточение в отдаленные от столицы места. Приговор этот был исполнен в июне 1601 года. Старшего из Романовых, Фёдора Никитича, постригли, под именем Филарета, в монахи, чтоб лишить его всякого права на престол, и заточили в Архангельской области, в Сийском монастыре, под строжайшим надзором царского пристава. Жену его, сына и братьев развезли по разным отдаленным концам России. Та же участь постигла зятя Фёдорова, князя Бориса Черкаского, — сына его, князя Ивана, — князей Сицких, Шесту-новых, Карповых и князей Репниных. Вотчины их и поместья розданы другим, движимое имение и дома отобраны в казну.
Таким широким взмахом Борису удалось снести гнездо злоумышленников своих — дом князя Бориса Черкаского, но он разорил его наугад, не зная, здесь ли, в другом ли месте составлялись против него ковы. Многих дворян и слуг князя Черкаского перебрали к допросу; подозрение Борисово коснулось и самого Юрия Отрепьева: о нем дошла до царя какая-то злая весть; велено было схватить его. Но над Юрием бодрствовал промысел человека сильного, осторожного, хитрого и смелого: князь Василий Шуйский, ожидая и себе со дня на день опалы и вечного заточения, боялся, чтоб его смелый план мести Годунову не остался тогда без успеха. Это заставило его действовать не откладывая, и вот он открывает Отрепьеву мнимое его происхождение [22] , успокаивает поразивший юношу при таком открытии страх, доставляет средства бежать из Москвы, советует скрыться от преследований Бориса пострижением где-нибудь в отдаленном монастыре и ожидать более благоприятного времени для свержения хищника с престола. Изумленный, встревоженный, под влиянием тысячи чудных мыслей, мечтательный юноша, как бы родясь в другой раз на свет, уходит из Москвы, бродит из обители в обитель, наконец постригается, под именем Григория, в Вятской области, в Хлыновском Успенском монастыре. Все это произошло еще в то время, когда шел суд над опальными и они сидели по тюрмам в Москве. Неизвестно, увезли ли они в горькую ссылку уверенность, что не погибло чадо вражды их к Годунову; но когда распространился слух о первых успехах Лжедмитрия, некоторые из них, живя в заточении, часто посмеивались тихомолком, к недоумению приставов: что бы такое значил этот смех?
22
Самозванец сам рассказывал иезуитам в Польше, что он долго не знал, кто он. См. Annuae Litterae Societatis Iesu, an. 1604, р. 704, 706: «Князь, имея уже более двадцати лет от роду, узнал от воспитателей своих всю истину, отбыл тайно к некоторым вельможам (Польского) королевства», и пр.
Должно, однакож, отдать справедливость Борису, что он не хотел губить своих опальных из одного подозрения: он заботился, чтобы не только они не имели недостатка в пище и во всем необходимом, но чтобы с ними обходились бережно и почтительно [23] . Приставы, отправленные с бедными изгнанниками, думали угодить царю жестоким обхождением с опальными; но Борис узнавал об этом с негодованием и давал повеления в точности исполнять свои наказы. Иван Романов и князь Иван Черкаский, спустя несколько времени, были возвращены в Москву, а княгиня Черкаская с женою Александра Романова и детьми Федора, или инока Филарета (в числе которых был и Михаил, в последствии возведенный на царство) перевезены в отчину Федора Никитича. Царь опять писал тогда к их приставу: «чтоб дворовой никакой нужи не было, и корм им давал доволен и покоил их всем, чего ни спросят, а не так бы еси делал, что писал преж сего, что яиц с молодом даешь не от велика: то ты делал своим воровством и хитростью.» Перечитывая доносы приставов о речах изгнанников, Борис не раз бывал тронут их жалобами, ибо немедленно делал распоряжения о послаблении их заточения и увеличении удобств жизни. Так было поступлено с иноком Филаретом, когда пристав сообщил царю следующие слова его: «Милые мои детки, маленьки бедные осталися; кому их поить и кормить? Таково ли им будет ныне, каково им при мне было? А жена моя бедная, на удачу уже жива ли! Таково ж замчена, где и слух не зайдет. Мне уж что надобно? Лихо на меня жена да дети; как их помянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет. Много иное они мне мешают... Дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал, и яз бы тому обрадовался. Я чаю, жена моя и сама рада тому, чтоб им Бог дал смерть, а мне бы уж не мешали; я бы стал промышляти одною своею душою. А братья уж все, дал Бог, на своих ногах.» (Филарет думал, что всех их нет уже на свете).
23
Приведем для примера выписки из наказа приставу, отправленному в Сибирь вместе с Василием Романовым. «Везти дорогою Василья бережно, чтоб он с дороги не утек и лиха ни которого над собою не учинил.... А в Яранской приехав, занять себе и для Василья двор в городе, чтоб от церкви и от съезжей избы, и от жилецких дворов подале, а будет такого двора нет, и присмотря место, велеть двор поставить; а на дворе велеть поставить хором две избы да сени, да клеть, да погреб... А корму Василью давать с человеком: по калачу да по два хлеба денежных, да в мясные дни по две части говядины, да по две части баранины, а в рыбные дни по два блюда рыбы, какова где лучится, да квас житный; а на корм послано сто рублев денег.» Акты Историч. II, № 38. Об иноке Филарете Борис писал к игумену Сийского монастыря, чтоб он велел ходить Филарету в церковь с собою, «а от дурна его уговаривал, а бесчестья б ему ни которого не делал.» Там же, № 54.