Повесть о двух кораблях
Шрифт:
— Это мы снялись незадолго до войны, — сказал Ларионов. — Мы трое были лучшими в мире друзьями. Мы подружились с Борисом еще в училище, в Ленинграде, хотя он был на два выпуска старше меня. Он сам выбрал Северный флот. Был отличником, по училищной традиции мог выбрать для службы любой флот. Выпускники, понятно, больше стремились на Балтике плавать, на Черном, но он выбрал Север.
«Есть там где поплавать военному моряку», — сказал он мне. И верно — здесь есть где поплавать. Он и меня сагитировал проситься сюда. И Ольга поселилась с ним здесь, хотя, по правде сказать, трудновато ей было привыкать тут после Ленинграда. Но для Ольги Петровны главное — ее любовь к Борису, а потом уже все остальное.
Когда я приехал сюда, Крылов уже командовал подводной лодкой. Взял меня к себе сперва штурманом, потом помощником. Мне, конечно, повезло — плавать с таким командиром!
До войны он считался одним из лучших подводников флота. Замечательный товарищ, умница, храбрец! Вот он здесь, на карточке, как живой.
Был он из тех людей, которые целиком, с головой, уходят в любимое дело. Забывал про время, когда ступал на палубу своего корабля. Помнится, какой-то поэт писал, что счастье начинается там, где человек не чувствует, как течет время. Да и поговорка есть: «Счастливые часов не наблюдают». Так вот на службе забывал про время Борис.
Ну, а Олю, понятно, это сердило. Учтите, он для нее был всем в жизни. Только из-за него она забралась в нашу полярную глушь. Она и на работу не поступала, чтобы полностью отдавать ему свое время. Бывало, ждет нас к обеду или с билетами в Дом флота, а он закопается на лодке и забудет про все. И Оля расстраивалась иногда. Жаловалась, что он, дескать, приносит в жертву своей службе любовь. А он ничего не приносил в жертву. Был счастлив и на работе и с ней.
Я старался объяснить ей это, но она, знаете, из тех людей, с которыми трудно говорить о неприятных для них вещах. Она отвечала с такой невеселой шутливостью: «Ты хочешь сказать, что у меня есть одна серьезная соперница — борина подводная лодка?» и сразу переводила разговор на другое. А когда Борис возвращался домой, сперва расстраивался тоже, приходилось их мирить не на шутку. Но она никогда не сердилась долго. Он водил ее на танцы, в кино, для нее ездил в отпуск на юг... Тогда она расцветала еще больше, нельзя было не любоваться Олей...
Ларионов говорил, весь захваченный воспоминаниями, но глянул на Калугина, и его белый лоб порозовел, он разжег погасшую сигарету.
— Впрочем, прошу прощенья, это не имеет касательства к делу...
Борис пришел на Север с одной из первых подводных лодок, стал осваивать плаванье в фиордах, в узкостях, в условиях приливо-отливных течений, штормовых и свежих погод. Когда я приехал, был он уже опытным командиром. Ходили мы в дальние плаванья. Один раз столько суток провели в море, сказать — не поверите!
Показали такой рекорд автономного плаванья, который никому и не снился... Когда спрашивали краснофлотцы Бориса, зачем столько суток быть в отрыве от базы, только усмехнется, бывало. «Это, говорит, командованье лучше знает... Проверка выносливости экипажа и механизмов... Если начнется война, сколько суток придется подстерегать врага, не заходя в базу...»
Как наши подводники открыли счет вражеских кораблей, это всем известно. Первым старший лейтенант Столбов потопил фашистский корабль. Замечательные мастера подводной войны выросли на Северном флоте. Колышкин и Лунин, Гаджиев и Фисанович... Да разве всех перечислишь!
Этих людей никогда не забудут на флоте. Вспомнят добрым словом и Бориса Крылова, хотя с первых же дней войны начались у него неудачи. В первые же дни ушли мы к вражеским берегам. Народ прямо горел злобой. «С торпедами не возвратимся» и прочее. А случилось так, что вернулись и без торпед и без победы.
Ясно: в подводном деле интересна цель — торпедный удар. Выпустили торпеды, потопили врага — тут вам и возвращенье с пушечным салютом и встреча с любимыми, и банкет, и ордена... А главное — счастье: сознание, что помог сухопутному фронту, родному народу.
Но если говорить об основных трудностях работы подводников, нужно описать дни ожиданий, долгие дни ожиданий в море, поиски врага, болтанье на заданной позиции без видимого результата... А Борис хоть и крепко готовился к войне, но как раз выдержки у него в том первом походе и не хватило.
Знаете что такое выдержка в море? Сколько суток, к примеру, Лунин ждал, пока не подстерег линкор «Фон Тирпиц»? Вышли мы в свой квадрат, патрулируем. Сутки — ничего нет. Вторые — ничего нет. Тревога грызет, ненависть к врагу душит, а торпеды в аппаратах лежат и лежат.
А Борис нервничал немного в те дни. Внешне был такой, как всегда, но я-то видел, как томили его мысли об Оле. Она, понимаете ли, отказалась эвакуироваться с семьями других командиров, но в работу на берегу не включалась — не как другие женщины, оставшиеся в базе. Мы говорили ей, что нельзя, особенно в такие дни, оставаться вне коллектива. А она в ответ: «Я хочу быть с Борей каждую его свободную минуту. А что если он придет домой, а я на дежурстве, с которого невозможно уйти?»
Борис хмурился, но не очень настаивал, не хотел принуждать ее ни в чем. А тут еще эта прощальная сцена...
Она прибежала к лодке, когда мы уже отходили от стенки. Не вытерпела, хоть и знала: не в традициях Севера, чтоб жены на пирсе провожали мужей... Краснофлотцы уже убрали сходню, лодка дала ход, когда Оля показалась на прибрежной скале.
Она увидела, что опоздала, что не успеет сбежать вниз. Борис был на мостике, сразу заметил ее, но, конечно, не подал виду. Она так и застыла на вершине скалы, только вся подалась вперед, беспомощным таким движением протянула руки нам вслед, будто звала нас обратно. Тяжело это подействовало на Бориса.
Ясно, она себя не помнила в эти минуты. Обстановка неважная сложилась тогда и на нашем театре: шюцкоровцы, горные егеря рвались к базам флота от норвежской границы, в сопках шли тяжелые бои, фашистские парашютисты седлали дороги, «юнкерсы» и «мессершмитты» чуть ли не на бреющем летали над Мурманском, — тогда еще у них было преимущество в воздухе. Над сопками чад стоял, — горели ближние рыбачьи поселки. А мы в это время далеко в море — болтаемся взад и вперед. Ходим в виду норвежского берега, на коммуникациях немцев. Тишина кругом, берег будто вымер. Наконец, завидим вражеский самолет, уйдем под воду, перископ поднимем. Ну, думаем, значит близко и караван. Смотрит Борис в перископ не отрываясь, потом меня подзовет — я гляжу. Пустое, безлюдное море. Наконец, говорит Борис: «Нет, верно отвернул немец, пошел другим курсом. Поищем его мористей».