Повесть о двух кораблях
Шрифт:
Ларионов вставил сигарету в мундштук, но не закурил, положил мундштук на край стола. Стол тряхнуло, капитан-лейтенант подхватил мундштук.
— У меня было тяжелое объяснение с Ольгой Петровной. С каким недоверием... — Ларионов запнулся и покраснел, — да, с недоверием она слушала меня. Она все повторяла: «Да, конечно, я понимаю, ты не мог спасти его», и смотрела на меня таким чужим, горячим, испытующим взглядом. И потом: «Прошу тебя, уйди, мне нужно остаться одной...» Она не верит, что я сделал все, бывшее в моих силах, чтоб спасти от смерти Бориса!
— Вы, конечно, ошибаетесь, — сказал потрясенный Калугин. — Почему ей могла прийти в голову такая нелепая мысль?
Ларионов поднял на него потемневшие глаза.
— Да, как ей могла прийти в голову такая мысль? Я доказывал ей, что не мог поступить иначе... «Прошу тебя, уйди!» — только и повторяла она. Конечно, любовь к мужу... Но если бы она не знала, как я отношусь к командиру и другу...
Он замолчал. Громко тикали стенные часы, вибрировала палуба, поскрипывали переборки.
— И вы ни разу не приходили к ней после того разговора?
Нет, — с запинкой сказал Ларионов. — Видите ли. думал повидаться еще раз перед отъездом на сухопутье... В тот день от нее только что вернулись товарищи с лодки. Она уже взяла себя в руки, только все время выпытывала, словно ненароком: «Действительно ли было невозможно спасти Бориса?» Тогда я понял, что не должен заходить к ней... Командование, товарищи, разумеется, ни в чем не могли упрекнуть меня. Но тяжело стало служить на лодке. Немцы все еще рвались к Мурманску. Я списался в морскую пехоту. Потом меня назначили на «Громовой».
Он взял со стола фотокарточку, стал тщательно укладывать в ящик. Другая фотография — большое лицо Ольги Крыловой — одним краем глянуло из-под бумаг. Ларионов быстро задвинул ящик.
— Ей кажется, что Борис все-таки, может быть, не погиб, может быть, добрался до берега. Она ждет месяц за месяцем, дни и ночи... Мне рассказывали... Когда я думаю о ней, во мне будто обрывается что-то...
— А он не мог, действительно, выплыть? — спросил Калугин.
— Нет, не мог. Если бы его не потопил миноносец, его разорвали бы глубинные бомбы. И он был ранен в обе ноги... Часто мучает мысль: а может быть, можно было остановить погруженье, рискнуть лодкой, спустить его в люк?.. Но знаю: повторись все с начала — опять принял бы тогдашнее решение.
Капитан-лейтенант порывисто встал, аккуратно разжег сигарету, снял с вешалки меховую куртку.
— Ну, спасибо за компанию. — Одеваясь он не глядел на Калугина. — Пойду на мостик. Стало быть, знаете теперь, почему не нужно говорить обо мне с Ольгой Петровной. Вы причинили бы ей напрасную боль...
Он постоял в дверях, ожидая, пока Калугин наденет и застегнет полушубок. Пропустил его вперед. Быстро пересек коридорчик и толкнул наружную дверь.
Свет выключился и включился снова. Калугин стоял один у дверей командирской каюты.
Когда он спустился вниз, койка старшего лейтенанта Снегирева была по-прежнему пуста. Степан Степанович не вернулся еще с обхода боевых постов.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Небо было лиловато-синим, очень прозрачным, необычайной свежести и глубины, и со стороны невидимого солнца веер малиновых исполинских полос взбегал над протянутыми по горизонту облаками. Короткая многоцветная радуга блестела в воде, убегая под киль корабля. Радуга в воде, а не на небе! Она плыла вместе с кораблем, через нее катились проносящиеся у борта волны, она то исчезала, то вновь возникала в прозрачной, как небо, стеклянно-плотной воде.
Вдалеке проплывал берег.
Туманные, обледенелые грани, вставшие отвесной, ребристой стеной, на вершинах белеющие покатыми снеговыми полями.
А море кругом блестело и переливалось, было празднично-спокойным, палуба корабля плотно лежала под ногами.
Калугин взбежал на мостик. Ларионова и Снегирева не было здесь. Старпом, откинувший за спину мех капюшона, сдвинувший фуражку немного на затылок и, как всегда, будто чем-то раздраженный, стоял у машинного телеграфа.
Вахтенный офицер лейтенант Лужков медленно просматривал в бинокль мерно вздымающиеся волны, потом устремил взгляд на оставшуюся сзади скалистую ледяную громаду.
— Это Кильдин? — спросил Калугин.
— Так точно, Кильдин, граница морского фронта, — сказал Лужков, опуская бинокль. — Чувствуете? — качает меньше. Вошли в залив. А в океане по-прежнему дает вовсю, будьте уверены.
— В другой климат входим, — сказал, улыбаясь, Калугин. — С севера на юг, из зимы в весну. Какая разница в климате вчера и сегодня. Не похоже на глубокую осень.
— Потому что берег близко, — сказал Лужков. — А знаете, совсем недавно прошли самые опасные места. Командир только что спустился к себе...
— Вахтенный офицер! — окликнул сзади Бубекин.
Лужков подтянулся, повернулся к старпому.
— Есть вахтенный офицер.
— Потрудитесь прекратить посторонние разговоры. Здесь мостик эсминца, а не землянка в часы перекурки.
— Есть прекратить посторонние разговоры.
Лужков деловито нагнулся над репитером гирокомпаса, повернулся к рулевому.
— На румбе?
«Далась ему эта землянка! — подумал, отходя Калугин. — Впрочем, он прав. Он безусловно прав. А я должен не обижаться, а найти общий язык и с ним, хотя это действительно не так просто...»
Его хорошее настроение не проходило. У него было превосходное настроение, он хорошо поработал сегодня, работал все утро после разговора с командиром. Кажется не напрасно побыл здесь, уже начал входить в жизнь корабля, набрал материал для редакции, установил связи с людьми.
Скоро он ступит на сушу. Ступит на твердую землю, на родной берег после стольких часов сурового океанского похода...
Опершись на поручни у прожекторного мостика, стоял мистер Гарвей, с аккуратно расчесанной бородой, торчащей над желтым воротником верблюжьего реглана. Гарвей что-то меланхолически жевал, глядя на высокий темный силуэт «Смелого», идущего сзади, в кильватер «Громовому».