Повесть о двух кораблях
Шрифт:
— Извиняюсь, Верочка, — сказал вдруг Зайцев. Конечно, он уже разведал имя младшего лейтенанта, и младший лейтенант не обиделся на такую вольность. Он мог обидеться скорее на другое: на то, что быстрые карие глаза уже не смотрели на него, а радостно и беспокойно устремились вдаль, в толпу, тесным кругом охватившую танцующие пары, и Зайцев сразу повернул в ту сторону. — Извиняюсь, Верочка, — повторил Зайцев, как только танец кончился и музыканты опустили саксофоны и трубы. — Запеленговал фронтового друга. Один момент. Он уже подходил к маленькому пехотинцу
— Здорово, Пономарев!
Морской пехотинец взглянул, радостно подался вперед, протянул левую руку.
— Зайцев, здорово!
— Что это ты здесь?
— В госпитале провалялся неделю.
— Сильно ранен?
— Миной царапнуло. — Правая рука Пономарева висела на защитного цвета косынке. — Уже подлечился, денька через два обратно, в пекло.
— А жарко там сейчас?
— Жарко! — нахмурился Пономарев. — Ну, а ты как на корабле?
— В море — дома, — сказал Зайцев. Он думал о другом, но как будто не решался спросить. — Как там Москаленко у вас? Что-то давно он мне не пишет.
— Москаленко здесь, со мной в госпитале лежал, — неохотно сказал Пономарев, — худо ему.
Зайцев похолодел.
— Сильно ранен?
— Здорово ранен Москаленко! Разрывной пулей в бок. Лежит в пятой палате.
Зайцев сразу отошел от Пономарева. Показалось, что в зале померк свет и куда-то вдаль ушли все звуки. Он подозвал Филиппова, Афонин тоже подошел к ним.
— Ты, Афонин, оставайся, мы обернемся до кино, — не своим голосом сказал Зайцев.
Но Афонин не хотел отставать от новых друзей. Все трое молчали, пока не вошли в госпиталь. Госпиталь был недалеко, меньше чем в кабельтове от Дома флота. Они успеют вернуться до начала сеанса. Они уже наспех условились о новой встрече с девушками, которым объяснили, в чем дело и теперь думали совсем о другом.
Войдя в белую приемную госпиталя, моряки попросили у дежурного врача разрешения навестить корабельного друга.
Москаленко лежал на угловой койке в длинной, затемненной черными шторами палате. Его лицо стало желтовато-прозрачным, обтянулись высокие скулы и большой красивый лоб. Зайцев и Филиппов с трудом признали закадычного друга.
— А комиссар-то здесь, матросы! — шепнул Афонин.
И точно — на стуле, около койки, сидел старший лейтенант Снегирев, так же как и они, одетый в больничный белый халат.
— А вот и корабельная делегация, — как всегда весело, сказал старший лейтенант. — Ну, орлы, стало быть, я пойду. А вы поправляйтесь скорей, Москаленко! Только выздоровеете, мы вас снова на корабль перетянем. Вам, видно, морской воздух необходим.
И он подмигнул так весело и лукаво, что Москаленко улыбнулся во второй раз. В первый раз лицо его просияло улыбкой, когда он увидел Филиппова и Зайцева, вошедших в палату.
— Ну, как она, жизнь-то, Павло? — сказал Зайцев, протягивая руку. — Значит, говоришь, ранен?
Филиппов не сказал ничего. Он смотрел и смотрел — и не мог выговорить ни слова, только взял в свои красные,
— Видите, друзья, подкосился немножко. Разрывная пуля, — сказал Москаленко, не шевелясь, лихорадочно блестя глазами.
Старший лейтенант уже выходил из палаты. Зайцев придвинул к себе его стул, но не сел, тоже глядел на неподвижную фигуру друга, чуть обрисовывающуюся под байковым одеялом. Почему он такой неподвижный? Только голова шевелится на тонкой шее и лоб стал страшно выпуклым и желтым, будто вылепленным из воска.
— И на койку можно сесть, — сказал Москаленко, слабыми пальцами поправляя одеяло. — Садись, Дима.
— А вот мы сейчас развернемся, — сказал Дима Филиппов. Он произнес это с трудом, судорога стиснула и не отпускала горло.
Он отвернулся, не мог смотреть на этот выпуклый лоб и неподвижное тело. Он сейчас успокоится, но пока судорога стиснула и не отпускала горло.
Афонин сел на стул, а Зайцев на койку. Зайцев держал в руке пальцы Москаленко.
— Значит, они тебя в бок? А ты, верно, тоже покрошил не мало?
— Мы Черный Шлем штурмовали, — сказал Москаленко. Его щеки порозовели, он снова стал похож на прежнего красавца-плясуна. — Как дрались наши орлы, как дрались! Ты, Ваня, сам знаешь, ты там был, а описать... может быть, когда-нибудь опишут... — Он помолчал, прикрыл веками блестящие глаза. — Вы мне сперва скажите, как «Громовой»? Помнишь, он нам в сопках ночами снился. Ласточка наша родная!
— Живет «Громовой!» Мы по берегу стреляли, а сейчас только из дозора... Может быть... — Зайцев осекся, глянул на лежащих кругом раненых: конечно, все свои люди, а все-таки о корабельных делах помолчу. — Я тебе, Павло, потом подробно все расскажу... Жаль, не знали мы, что ты здесь. Мы бы тебе шоколаду принесли. Теперь дают вместо папирос некурящим. Я бы расстарался. Папиросы-то есть у тебя?
— Махорку дают, да вот и старший лейтенант принес сигареты.
— А вот и шоколад, — сказал неожиданно Афонин, Он вытащил из кармана брюк полплитки в блестящей бумаге. — Ешьте, товарищ Москаленко, у меня лишний...
— Ешь! — радостно подхватил Зайцев. — Он, бродяга все равно его для девушек припас. Ему не нужно — он и так красивый.
— Спасибо, — почти прошептал Москаленко. Он снова начал бледнеть, откинулся на подушки. — Я о тебе, Зайцев, много думал. И о тебе, Дима. И о Мише Старостине. Цел Старостин?
— Жив-здоров Старостин, — сказал Зайцев. — Он теперь командир лучшего орудия.
— В последние дни наши корабли много с моря били, — тихо продолжал Москаленко. — Лежу в секрете и думаю: это «Громовой». По голосу узнаю.
— Постой, постой, — сказал, наконец, Филиппов. — Наверно, мы это и били! Перед самым наступлением много стреляли.
— Товарищи! — сказал вдруг Афонин. Он косился на часики, выступавшие из-под рукава фланелевки Зайцева. — В кино-то не опоздаем?
— А ты иди один, — злым шепотом сказал Зайцев. — Билеты у тебя, ты иди...