Повесть о художнике Айвазовском
Шрифт:
— Ованес, — тихо ответил мальчик.
— Ты армянин? Ованес по-русски будет Иван, Ваня?
— Да, меня многие зовут Ваней.
— А как фамилия твоего отца и чем он промышляет?
— Гайвазовский, — отвечал мальчик. — Батюшка ходит по тяжебным делам и пишет прошения на базаре.
Казначеев еще раз ласково кивнул мальчугану и уехал. Отъезжая, он несколько раз повторил про себя: «Ваня Гайвазовский».
Через несколько дней во время обычной утренней прогулки Казначеев незаметно для себя очутился в лабиринте
Ему нравился этот тихий уголок в ранние часы. Казалось, солнце здесь по-особому освещало беленные известью заборы и выщербленные временем каменные плиты узких тротуаров.
От этой белизны, прозрачности воздуха и голубого сентябрьского неба все кругом имело праздничный вид, и в сорок лет к Казначееву возвращалось отроческое восприятие жизни. Ему припомнилось то время, когда, бывало, он, подросток, с восторгом открывал все новые и новые живописные уголки в их обширном рязанском поместье.
Погруженный в приятные воспоминания, Казначеев переходил из переулка в переулок, не встречая нигде прохожих. Трудно было поверить, что за этими высокими каменными заборами живут люди.
Казначееву было невдомек, что за ним следят почти из каждого двора и что обыватели предпочитают отсиживаться в своих домах, пока городничий совершает прогулку.
Хотя он уже успел прослыть добрым и справедливым человеком, но обыватели рассуждали по-своему: спокойнее, мол, все же не попадаться на глаза градоначальнику. Не дай бог, еще заметит какую-нибудь неисправность в заборе или на улице, тогда отвечай за нарушение устава городского благочиния.
Казначеев уже решил повернуть назад, как вдруг его внимание привлек длинный забор, на котором углем были нарисованы какие-то фигуры.
Подойдя поближе, он рассмотрел, что это изображения солдат в полной воинской амуниции.
Хотя городничий и славился своей добротой, но многие знали за ним способность неожиданно сильно вспылить. Так случилось и на этот раз.
В бросающихся в глаза рисунках он усмотрел нарушение городского благообразия.
Казначеев рассердился еще и потому, что этот случай испортил его приятную прогулку.
Городничий стал искать калитку или ворота, чтобы постучать домовладельцу, и оглянувшись, заметил полицейского.
Блюститель порядка был грузен, неуклюж и обладал пышными рыжими усами.
Увидев градоначальника, он приложил руку к козырьку и затрусил к нему с вытаращенными от усердия глазами.
Эта фигура могла хоть кого рассмешить, кроме разве толстяков. Казначеев от души рассмеялся.
Поэтому, когда полицейский подбежал, городничий уже успел остыть и ограничился приказанием забелить неуместный рисунок.
Спустя несколько дней Казначеев опять заглянул в этот переулок и, поравнявшись с длинным забором, остановился неприятно пораженный: на свежевыбеленном заборе четко виднелись новые фигуры.
На этот раз были нарисованы уже не солдаты, а герои греческого восстания Канарис, Миаули, Баболина.
Казначеев их сразу узнал. В то время еще продолжалось восстание греков за свою независимость, и Россия оказывала Греции военную помощь; в стране распространялись литографии и гравюры, на которых были изображены греческие герои и виды взятых турецких крепостей.
Казначеева удивило не то, что изображены греческие патриоты — в Феодосии проживало много греков, и каждая победа русских и греков над турками вызывала всеобщее ликование, — в произведении неизвестного художника его поразило другое: точность копирования гравюры, правильность и свобода линий, уверенность привычной, хотя еще далеко не окрепшей руки.
Казначеев был не лишен тщеславия. Жизнь не раз сталкивала его с меценатами. Он знал, как вельможи чванятся друг перед другом, если им случайно приходилось помочь какому-нибудь художнику, ставшему потом знаменитостью. Тогда они начинают распространять молву, что это их покровительству обязан не только художник, но и общество, получившее возможность наслаждаться искусством гения.
Глядя на рисунок, возбудивший его сильное любопытство. Казначеев подумал, не посылает ли ему случай такую блестящую возможность — открыть новый талант и способствовать его развитию. Он решил, что художник-шалун, вероятно, снова вернется сюда рисовать, если забелить и на этот раз забор.
Казначеев искал, кому бы поручить подстеречь озорника и узнать его адрес, как вдруг увидел того же самого грузного полицейского, застывшего в почтительном усердии сзади него.
— Ба! — воскликнул от неожиданности Казначеев. — Как ты опять появился здесь, любезный?
— Я, ваше высокоблагородие, издали заметил, как вы направились сюда, и поспешил!.. Не виновен, ваше высокоблагородие… Вчерась вечером забор был в благообразном виде… Не погубите, ваше высокоблагородие!
— Ладно, ладно, — прервал его Казначеев. — Ты возьми это место под свое наблюдение и осторожно подстереги нарушителя порядка. А когда узнаешь, кто он и где жительствует, явишься ко мне. Только следи за ним осторожнее, чтобы не вспугнуть его. Не мешай ему рисовать. А это пока забелить.
В то утро после завтрака Казначеев, как обычно, занимался у себя в кабинете делами. Но занятия его были прерваны приходом городского архитектора. Коху необходимо было утвердить у градоначальника суммы расходов на ремонт фонтанов.
После того как городничий подписал все бумаги, Кох, против обыкновения, задержался и не уходил. Казначеев удивленно на него взглянул. Тогда архитектор, решившись наконец на что-то очень для него важное, извлек из портфеля пачку небольших листков.
Городничий не стал ждать, пока Кох сам заговорит, и нетерпеливо спросил: