Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Шрифт:
— В мыслях такого не было...
И, может, потому, что смелые и ясные были у Насти глаза и бесхитростен был их взгляд, только барыню слова её не разгневали. Помолчав, она спросила:
— А вырядилась зачем?
Семь бед — один ответ. Настя, голосом еле слышным, ответила:
— Сказывают люди, будто у купцов Волковых представления... Поглядеть хотела...
Сказала и опустила голову. Теперь вся в барыниных руках. Захочет — забьёт насмерть, захочет — помилует.
А барыня со вниманием поглядела на Настю: не про эту ли девку говорят, будто складно сказки сказывает? Нужно бы послушать. Чего-нибудь страшное пусть расскажет. Только не на ночь. А то, упаси бог, приснится!
Вслух проговорила:
— Больно прыткая. На том свете гореть будешь в адском огне.
— Виновата, — прошептала Настя, ещё ниже опустила голову.
— Ладно, — вздохнув, сказала барыня. — Ради праздника — прощаю... Но только помни... в другой раз не помилую.
Припадая на короткую ногу, вбежала Неонила Степановна. Мышиные её глазки метнули взгляд на Настю. Заюлила перед барыней:
— Как наказали, так и сделано, матушка наша, кормилица! Самых лучших мужиков снарядила рыбку ловить. Антона, да Лёньку Безухова, да Алексашку... Обещают в'o какую приволочь, чтобы душенька твоя порадовалась...
А барыня и не слушает. Ну её, стерлядь! Лучше пошлёт она кого-нибудь в гостиный двор взять у немца в лавке кровяных колбас.
Спросила, кивнув на Настю:
— Кружева-то как? Научилась плести?
Неонила Степановна замахала руками: какое там! Ничего не умеет... Хоть бились с ней, бились...
— Когда так, пусть воду таскает, — проговорила барыня. Отвернулась и от Насти и от служанки.
Неонила Степановна ушам своим не поверила. Переспросила:
— На конюшню-то послать смутьянку?
— Говорю, пусть воду таскает, — зевнув, повторила барыня и перекрестила рот.
Неонила Степановна вскипела: как? Девчонка осрамила её на всю жизнь, а ей за это ничего? Даже не постегали на конюшне? Да где же тут правда, люди добрые!
Однако перечить барыне страшно. Не с той ноги нынче встала. Гневная.
Вытолкнув Настю из господских комнат, Неонила Степановна потащила её в сени. Потом спихнула с крутой лестницы прямо во двор и вдогонку крикнула:
— Поглядишь у нас теперь! В тепле да в сухости жила, не ценила. А вот как станешь день-деньской таскать воду... Да не откуда-нибудь — с Волги!..
Настюшка немного полежала на земле, потом поднялась. Огляделась. Ну, бог миловал, ушла Неонилка. Что и говорить — лестница высокая, ударилась шибко. Обе коленки — в кровь... Да что там коленки! Сама жива осталась.
А в лицо ей — жаркое августовское солнце. Блестящее, светлое. И облака на небе. Не плывут, летят друг за другом наперегонки. И ветер с Волги. Ну до чего же хорошо вокруг! А стрижей-то сколько над домом летает!
И вдруг Настя засмеялась. Засмеялась весело, беззаботно. Ах ты, красота какая! Давно не приходилось вот так стоять и в небо глядеться.
Нет, видно, счастливой она на свет родилась!
А что воду таскать — подумаешь, беда какая! Что, у неё рук нет? Что она дома воды не нашивала, что ли?
Настя носит воду
Оно, конечно, ничего было таскать эту самую воду дома, в Обушках. Притащишь в день коромысла три — четыре, и всё. Да и дорога там, в Обушках, не в гору, а по низинке.
А здесь...
Чуть свет поднималась Настя — и сразу по воду. Под гору, с пустыми вёдрами, — бегом. Обратно, с полными — по крутой тропке, — еле шла. И так целый день, до самой ночи.
Таскаешь-таскаешь, таскаешь-таскаешь эту самую воду. И куда её столько идёт?
Ох, рученьки мои бедные! Ночью глаз не сомкнуть от ломоты...
А уж больно много шло воды в субботние дни. По субботам топили баню. Мылись господа. И чада их. И все домочадцы.
По субботам, правда, дед Архип помогал. Запрягал старого худого мерина, ставил на телегу бочку — и не раз, не два, а не сосчитать сколько, — ездили они к Волге за водой.
Но Настя на житьё своё не жаловалась. Невмоготу ей было только первые дни. Потом притерпелась.
Что же, что трудно, зато сколько красоты перед глазами каждый день! Пусть загрубели руки, растрескались до крови, пусть к вечеру и спина и плечи ноют, зато вольно ей, свободно...
Рано поутру, ещё солнце не поднялось, с вёдрами в одной руке, с коромыслом на плече, Настя сбегала к Волге. Пробежит по длинным мосткам, сядет на доску у самой воды, обхватит руками колени и любуется.
Вот перед ней Волга. Лежит себе, матушка-красавица, не шелохнётся. Весь Ярославль в ней отражается, облака на воде, будто по небу, ходят.
Только Насте чудится, что это вовсе не Ярославль, а другой город. Неведомый, сказочный, поднялся он со дна речного и весь ей виден сквозь прозрачную воду — голубой, с розовыми башнями, с золотыми маковками церквей. А живёт в этом сказочном городе старый добрый царь Волговик. Борода у него косматая, а на голове корона из рыбьих хвостов. Дочь у царя есть — прекрасная царевна. Ночью отражаются звёзды в воде... И глаза у речной царевны, как звёзды, что ночью видны на воде. Сидит она, Настя, на бережку, а царь с царевной зовут её к себе в гости: «Иди, Настя, иди! Будешь нам песни петь, будешь нам сказки сказывать, будешь весёлые пляски плясать...»
А потом Настя зачерпнет воды, и нет ничего — ни сказочного города, ни неба, ни облаков... Только рябые зыбульки побегут по реке и маленькие волны забулькают у самых Настиных ног.
Как-то встретилась она во дворе с Фленушкой. Та куда-то со всех ног бежала. Увидела Настю, обняла за плечи, к себе прижала и чуть не плачет от радости.
Принялась жалеть:
— Ну как? Дышишь? Бедная ты наша...
Потом глянула на Настю и удивилась:
Смотри-ка, Настенька! Да ты вроде ничего... Разрумянилась как!