Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
Шрифт:
— Вали, Настя! Так его, окаянного, так его! — Шлёпая могучими ладонями, подначивал рябой мужик Кузьма. — Есть правда на земле...
Скотница Аксинья хохотала до упаду, утирая слёзы краем подола...
...А в той горенке у Волкова Настюшка сидела тихая, как мышонок. Слова от неё никто не слыхал, если без надобности. Знала своё место — только смотрела и слушала. Щёки у неё горели жарким румянцем, глаза светились. И вся она была, как растеньице, что прежде чахло в темноте, а теперь, на свету, вдруг зацвело и зазеленело...
Иной раз Насте казалось, что Фёдор Григорьевич и не видит её и не знает, что она сидит сбоку, примостившись на краю сундучка. А он вдруг подойдёт к ней и спросит:
— Запомнила слова, какие сейчас Ваня говорил?
— Запомнила, — отвечала Настя и робея поднималась с сундука, на котором сидела.
— Повтори!
И Настя повторит слово в слово, ничего не пропустит.
— А теперь объясни, про что тут, — требовал Волков.
И большею частью Настя молчала. Молчала, потому что объяснить не могла: мало она понимала из того, что сейчас говорила. Просто запомнила по порядку, а о чём там, где же всё пересказать?
Тогда Фёдор Григорьевич принимался растолковывать ей всё самыми простыми словами. Терпеливо говорил, обстоятельно, понятно. А потом приказывал сесть обратно на сундучок и слушать дальше.
Настя садилась, а сердце у неё так и стучало. Не рассердился ли Фёдор Григорьевич на неё, на бестолковую? Вон как глянул. Строго, без улыбки... А вдруг нынче же и скажет: нечего тебе тут делать, совсем ты без понятия, девка...
А Насте легче умереть теперь, чем не бывать здесь, в этой горнице, не видеть ставших милыми её сердцу людей — и Ванюшку Нарыкова, и Якова Данилыча, и всех остальных.
Дня не может она прожить, чтобы не сбегать в дом на Пробойной улице, чтобы не поглядеть на них, чтобы не послушать Фёдора Григорьевича, речей его умных.
Белый свет обернётся для неё чёрной ночью, коли скажет он: «Нечего тебе тут, Настя, делать, не мешай нам больше...»
Не знала она, как часто Волков, говоря про неё своим товарищам, разводил руками:
— Диву я даюсь на нашу Настю! Откуда что берётся? Неграмотная, не понимает, о чём говорит... Но какая сила чувств! Какие краски и переливы в голосе... Этот алмаз будет прекраснейшим брильянтом, если его обработать!
...Случалось, что, устав после репетиции, кто-нибудь предлагал:
— Не спеть ли, братцы?
А петь они любили. И более других Волков. Чаще всего пели песню, которую он сам и сочинил.
Запевал обычно один человек: Миша Чулков либо Гаврила Волков. У них были красивые, мягкие голоса.
Начинали тихо и задушевно:
Станем, братцы, петь старую песню, Как живали в первом веке люди...Хор подхватывал припев, тоже очень тихо и проникновенно:
О златые, золотые веки! В вас щастливо жили человеки.Но с каждым повторением крепчал и наливался голос запева, и всё громче пел хор:
Не гордились и не унижались. Были равны все и благородны...А последние фразы песни звучали как-то грустно, словно горюя о несбыточном:
Так прямые жили человеки... Те минули золотые веки!И хор чуть слышно, почти шёпотом заканчивал:
О златые, золотые веки! В вас щастливо жили человеки...Не передать словами, как нравилась Насте эта песня! Слушала бы она с утра до ночи и с ночи до утра...
А больше всего нравились ей вот эти слова: «Не гордились и не унижались, были равны все и благородны!»
Неужто может быть такое? Чтобы равны были все и благородны? Чтобы не гордились одни, а других бы всю жизнь не унижали?
Поздним вечером бежала она домой. Бежала самыми укромными переулками, закоулками. Через плетень перелезала, по сугробам на огороде проложила узкую стёжку-дорожку. Только бы не повстречать кого не надо... Не сомневалась — коли барыня узнает, не помилует.
Но пока всё было ничего, и Настя почти каждый вечер бегала в полушкинский дом...
Театр накануне открытия
Приближались святки.
Приближался и день открытия нового театра на Никольской улице.
Как могло случиться, чтобы за столь краткий срок театр, даже мечты о котором недавно казались Волкову не только дерзновенными, но и несбыточными, был накануне своего открытия?
Этот вопрос не раз задавал себе Фёдор Григорьевич. Думал, удивлялся и радовался...
Совсем же недавно всё было. Детство. Годы ученья в Москве. Школьные спектакли, на которых он и его друзья-однокашники с увлечением и со страстью представляли духовные драмы, сочинённые Дмитрием Ростовским, Симеоном Полоцким, Феофаном Прокоп'oвичем. Даже пытались тогда играть некоторые пьесы великого француза Мольера, приспосабливая их для своих школьных спектаклей.
Потом возвращение в Ярославль. А любовь к театру и театральным представлениям становится ещё сильнее. Вокруг него, Волкова, собирается целая компания молодёжи. Все они любители театра. «Охотные комедианты». И снова ставятся спектакли. Они идут в доме отчима Полушкина для очень тесного круга друзей и знакомых. А это скучно, не удовлетворяет. Да, кроме того, желающих попасть на эти «комнатные» спектакли становится всё больше и больше. Комнаты не могут всех вместить.
Помнит он ту последнюю ночь на Красной площади перед отъездом в Ярославль... Причудливые блики месяца сияют в выпуклых стёклах Василия Блаженного. И кремлёвские башни, молчаливые и строгие. И часы с заморской музыкой проиграли полночь. И он сам со своими мыслями и думами.
И от этой ли торжественной тишины, что царила вокруг, от красоты ли этой летней ночи, но он начинает, сначала тихо, вполголоса, потом всё громче, всё звучнее, говорить любимую свою оду Ломоносова:
Лице свое скрывает день; Поля покрыла влажна ночь, Взошла на горы черна тень; Лучи от нас склонились прочь. Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна.